— Итак, отсюда явствует, что тело страдальца, — заключил в виде морали священник, мистер Трамбулл, — можно уврачевать единственно погружением оного в низменнейшую из субстанций.

Священник задумчиво взирал на своих спутников, сидя за кружкой эля и ритмично посасывая черенок трубки. Это был высокий, бледный мужчина средних лет с подбородком, который, казалось, напрочь осыпался, наподобие раскрошившегося куска мелового утеса; его серые водянистые глаза оживляла озорная искорка, каковая, наряду с пристрастием к побегам хмеля и виноградной лозе, традиционно не почитается свойством, характерным для деревенских священнослужителей.

— Наши дорогие шелковые одеяния, — продолжал священник, с достоинством указав на собственный изящный камзол, — наши перчатки и шляпы, наш батист и наши кружева, наши роскошные жилища и удобные кареты, приобретенные втридорога, без заботы о кошельке, — все это, по сути, деревянные башмаки, которые оберегают наши ступни от мирской грязи и пакости, однако в конце пути никто не властен вернуть телу прежний облик и сделать ему прививку от всякого рода хворей и немощей, присущих плоти. Да, Всемогущий с удивительно тонким чувством юмора позаботился о том, чтобы утешение, каковое мы тщетно пытаемся найти с помощью заманчивых на вид безделушек, обреталось нами только в луже грязи или в зловонном омуте!

Покончив с пространным разглагольствованием по поводу данной философемы, наш собеседник велел принести себе стакан эггнога и еще табаку. Компаньоном он оказался в высшей степени жизнерадостным, чья невоздержность, однако, в особенности по части курева, не внушила к нему со стороны ее светлости большого расположения. К ее все возраставшей досаде, он не отставал от новых знакомых ни на шаг. Жалуясь на незнание города и высказав опасение, что вследствие этого с него обманом сдерут непомерную плату за жилье, мистер Трамбулл поинтересовался, нельзя ли ему поселиться с ними под одной крышей. Пока леди У*** обстоятельно разъясняла, что, по ее сведениям, в заказанных для нее апартаментах просто повернуться негде, на лице священника отобразилась столь неизбывная скорбь и столь озабоченно он принялся рыться в бумажнике, что она мгновенно почувствовала угрызения совести — и вопрос был закрыт.

Апартаменты в самом деле оказались тесными и убогими на вид; к тому же в них царила сырость и отовсюду сквозило. Располагались они на одной из новейших улиц — на Грин-стрит, хотя дом, как и лондонский особняк его светлости, также выглядел недостроенным. Две комнаты, отведенные Тристано, стоимостью десять шиллингов в неделю, удобством мало чем отличались от помещения дворецкого. Некрашеные деревянные панели, выбеленная известкой каминная доска, кресло с камышовым сиденьем, камин без угля, щипцов, кочерга и совка. Крохотное потрескавшееся зеркало, в котором Тристано тотчас по прибытии принялся изучать свои шрамы.

Комнаты мистера Трамбулла, чуть дальше по узкому коридору, по-видимому, также не отличались комфортом: уже через десять минут после вселения он постучал в дверь Тристано с просьбой одолжить на время любые чашки, блюдца или ведра, чтобы собирать в них дождевую влагу, капавшую с потолка. Тристано не мог оказать подобной любезности ввиду того, что ему самому пришлось употребить все обнаруженные под рукой предметы домашней утвари для аналогичной цели, и мистер Трамбулл вынужден был удалиться, весело бормоча что-то насчет «мирской скверны».

Даже комнаты ее светлости, этажом выше, были ничуть не лучше, несмотря на куда менее экономную плату, составлявшую три фунта в неделю. Тристано не единожды имел случай убедиться в поразительной скудости их обстановки: в первые дни после приезда он часто получал приглашение выпить в гостиной чашку чаю или провести часок-другой за реверси — любимой настольной игрой хозяйки.

Однако эти занятия — нередко прерывавшиеся приходом мистера Трамбулла, который к ним тотчас присоединялся, — составляли на деле лишь малую долю их общения. Поистине Тристано, восстав с залитой кровью сцены, а затем с одра больного лихорадкой, вдруг обнаружил, что мир вокруг, а более всего, пожалуй, леди У*** преобразились до неузнаваемости. За эти восемь дней произошла волшебная перемена, словно резкий запах флакона с нюхательными солями властно перестроил состав его мозга, воспринимавшего теперь действительность совершенно иначе. Словно флакон содержал в себе не летучее вещество, способное приводить в чувство, но некое магическое снадобье, которое поставило весь мир под новым, неведомым ранее самому этому миру углом.

Переменился мир к лучшему или нет, Тристано, впрочем, все еще не мог сказать. Теперь он почти не разлучался с ее светлостью. Ровно в шесть утра их обоих доставляли в портшезах по Столл-стрит к источникам — либо к Кингз-Бат, либо к Кросс-Бат; там они просиживали в горячей воде по целому часу, после чего их оборачивали полотенцами и возвращали домой к завтраку по-прежнему спеленутыми; их размякшие красные руки оставались сморщенными, будто грецкий орех. Иногда они завтракали в Зале Ассамблей: там, на сервированном серебром столе, под аккомпанемент валторн и кларнетов, подавались намазанные маслом батские булочки, шоколад, чай или кофе. Далее они переходили в Бювет — пить едкую мутную жидкость, которая накачивалась горячей из вделанного в мрамор насоса, пока на галерее над их головами пилили смычками и завывали духовыми инструментами неумелые музыканты. Затем в Залу Ассамблей вновь приносили чай, немногим более освежающий, нежели минеральная вода, после чего, если позволяло самочувствие ее светлости, они совершали прогулку по садам Променада Харрисона. Пополудни — дабы «поберечь здоровье» — следовало проводить два часа в постели. Вечером — игорные столы: фараон, бассетта, кости, чет-нечет, очко. С треском вскрывались колоды, шуршали карты, кости гремели в чаше или рассыпались по туго натянутому зеленому бархату; закрыв глаза, Тристано вполне мог представить себя на вилле Провенцале. Чуть ли не через вечер в недавно отстроенном бальном зале устраивались танцы: на навощенном полу, походившем на гигантскую шашечную доску, леди У*** преподавала Тристано тонкости менуэта.

Мистер Трамбулл, по обыкновению, нередко старался принять участие и в этом занятии, дерзая даже приглашать на менуэт ее светлость, причем демонстрировал сноровку, до странности необычную для священника, заявлявшего о полнейшей своей неосведомленности относительно курортных развлечений. Он оказался также и заядлым игроком, чьи выигрыши нельзя было приписать исключительно милости той языческой богини, на постоянное благоволение которой он скромно ссылался. Тристано не понадобилось много времени для того, чтобы заметить, с какой неколебимой решимостью ее светлость увиливала от общества жовиального священнослужителя и как остро раскаивалась в гостеприимстве, которое она предложила незадачливому путешественнику, застрявшему в снегах на Батской дороге.

Прочие следствия волшебной перемены? Спектакли «Philomela» прекратились бесповоротно еще до того, как горячка у Тристано пошла на спад. На следующем представлении — после катастрофического дебюта, так и не доведенного до конца, — партию Филомелы исполняла синьора Ролли (слуга Лизандр). Зрители — сторонники как Тристано, так и Сенезино — свистели и улюлюкали без малейшей жалости, пока, на середине дуэта с Тереем, певица в слезах не кинулась прочь со сцены. Поклонники Тристано с прежним воодушевлением обрушили свои насмешки на голову Сенезино, этот выпад защитники виртуоза отразили с помощью свернутых в трубку либретто, а затем, когда противники незамедлительно использовали в ответ те же орудия, прибегли к кулакам. Мистер Гендель вел свой оркестр через финальную — в темпе presto — часть дуэта без вокального сопровождения, если исключить пронзительные взвизги и оскорбительные выкрики, которыми обменивалось большинство слушателей, но тем временем диспут распространился на Кингз-Стейбл-Ярд и на Маркет-лейн. Под колоннадой Хеймаркет посыпались удары по дверцам портшезов, пострадали и дамские фижмы. Ворота конюшен распахнулись, большие кареты выволокли на Чаринг-Кросс. Предводители колотили друг друга — и кого ни попадя кругом — шестами; наиболее энергичными телодвижениями удалось выбить витрины винной лавки и королевского парфюмерного магазина. Толпа рассеялась спустя минут двадцать, и к этому моменту спектакль вновь был прерван — на сей раз уже навсегда.