И последнее: со сценической карьерой Тристано было покончено. Поначалу об этом не задумывались и ничего подобного не ожидали. Многое обещали батские источники: они неминуемо должны были излечить и повреждения голосового аппарата, и воспаление горла, которое доктор Лайтхолдер приписывал неблагоприятному воздействию недавних равноденственных бурь на соотношение между радикальным жаром и радикальной влагой. Да, минеральные воды Бата, целебного уголка, это именно то, что требуется! Кто бы мог вообразить, что конец певческой карьеры Тристано будет прямым образом связан именно с этой надеждой на ее возобновление?

Нет-нет, об окончании карьеры даже не задумывались и ничего подобного не ожидали. Вскоре Тристано — то ли под действием вод, то ли благодаря лекарственным травам леди У*** — оправился настолько, что пошел навстречу просьбе мистера Трамбулла выступить через десять дней в Зале Ассамблей на «Бале-Маскараде в Венецианском Стиле»: так именовали это увеселение гравированные пригласительные билеты. Поскольку предстоящий опыт был сопряжен с необходимостью усердной тренировки, Тристано всякий раз робко исторгал рулады и трели в те послеполуденные часы, когда леди У*** предавалась отдыху этажом ниже. Спустя два дня Тристано почувствовал себя способным спеть, пускай неровно и не слишком уверенно, отрывок арии во время бури из «Philomela». И вот, как раз в разгар очередной репетиции, в дверь постучали.

— Если желаете, милейший signore, я заменю вам публику, — Леди У***, в платье из цветного набивного ситца и в шляпке с лентами вишневого цвета, была чарующе хороша. — Продолжайте, продолжайте! Ваш голос звучит для меня так же безупречно, и так же прекрасно, как и всегда.

Она устроилась в кресле с камышовым сиденьем, застенчиво сложив руки на коленях и чуть склонив голову как истинная connoisseuse[136], и Тристано вновь приступил к арии.

— Mobil ondo che гире circonda[137], — выводил он, преодолевая остатки боли; эхо его голоса отражалось от голых, с пятнами и подтеками, стен.

Spuma e piange,

in se stessa si /range

e del vento la scuote il furore.

[138]

Тристано на минуту приостановился — прокашляться и отхлебнуть из фляжки глоток минеральной воды. Леди У*** рекомендовала ему ежедневно выпивать по восемь пинт этой жидкости, помимо различных капель и настоек из ее собственного арсенала.

— Бушующие волны, — начал он переводить, отирая лоб носовым платком, — вскипая пеной и стеная возле утесов…

— Нет-нет, не надо, — взор ее светлости устремился на Тристано из-под шляпки с какой-то особой, труднообъяснимой многозначительностью. — Пойте! Слова не имеют никакого значения. Пойте, умоляю вас.

Во время долгого путешествия по Батской дороге леди У*** однажды призналась Тристано, что слушать его пение — все равно что разом вдыхать ароматы майорана и базилика: их сладостное смешение, уверяла она, изгоняет печаль и тоску, вселяя в сердце веселье и радость. Однако голос Тристано, похоже, возымел на сердце ее светлости и несколько иное действие — и, по всей видимости, не только на сердце, но и на прочие части организма: стоило ему возобновить арию, как слушательница вскочила с кресла, точно ее кто-то подбросил. Она быстро шагнула к певцу, который одной рукой сжимал воображаемую бизань-мачту, а другой защищался от пенистых брызг.

— Прекрасно, — прошептала леди У***. — О, как это прекрасно…

Тристано умолк.

— Что с вами, ваша светлость?

Доктор прав, заключила про себя ее светлость: плоть забыта — вместо нее одна лишь душа.

— Пойте!

При возобновлении арии леди У*** придвинулась к Тристано еще ближе: он мог вдыхать запах ее кожи, хранившей след сернистой ванны; гораздо более острый и пряный аромат духов; неясное, но манящее благовоние множества лекарственных вытяжек. С прежним загадочным выражением на лице ее светлость неожиданно упала перед Тристано на колени и, без малейшего колебания, немногими привычными движениями расстегнула ему штаны и, прежде чем он успел опомниться, проворно спустила их вниз.

— Так-так, — бормотала она, словно развязывая ленты на подарочной коробке. Потом задрала камзол и осыпала его живот нежными поцелуями, спускаясь губами все ниже, ниже и ниже… пока, наконец, ария не смолкла (Тристано, что удивительно, все еще продолжал выводить фиоритуры, хватая ртом напоенный ароматами воздух) и рука солиста не отпустила невидимую бизань-мачту.

— Пожалуйста, продолжайте, милейший signorе , — настаивала ее светлость столь же учтиво, как если бы они сидели у нее в гостиной за партией в реверси. Одновременно она принялась освобождаться от платья, корсета и нижних юбок, извиваясь и подергиваясь: на полу, перед глазами Тристано, являлось на свет, будто из куколки, чудное и диковинное создание.

Рассказывать дальше? Среди великого множества педагогических рекомендаций знаменитого маэстро Пьоцци по прискорбному недосмотру не нашлось места для изложения правил, которыми ученикам следует руководствоваться, выводя рулады при столь чрезвычайных обстоятельствах. Однако Тристано в величайшем смущении повиновался, хотя дыхание у него то и дело перехватывало, когда сначала обнажились плечи ее светлости, затем округлые маленькие груди, а затем белейший живот с пятнышком пупка посередине.

— Достаточно, — произнесла леди У***, ухватив Тристано за руки и торопливо пятясь к его узкой постели. — Идите же ко мне, идите…

— Идите ко мне, идите, — говорила леди Боклер, увлекая меня мимо буфета в спальню. Турецкий костюм безвольно свисал с ее плеч, словно в изнеможении; свеча в руке, отбрасывая на лицо неверные блики, придавала ему загадочность. — Сюда, мистер Котли, входите в комнату. Мне нужно кое-что вам показать…

Мадам Шапюи и Эсмеральда отсутствовали, и потому миледи сама приготовила для нас чудеснейший ужин: тушеный заяц, гренки с анчоусами, свекольные оладьи, вареные артишоки, а также кларет, который она сдобрила изрядной порцией шоколада. Я пил и ел с великим усердием, хотя самое лакомое из предложенных яств, которого я так страстно жаждал, олицетворяла леди Боклер: сидя напротив меня, ногой под столом она касалась моей. Хлопоты перед ужином позволили мне побывать в дотоле незнакомых уголках дома, а именно — в расположенной на нижнем этаже кухне с паровым котлом, горячей плитой, жаровней и уймой подвешенных медных кастрюль; о низкие балки я не раз ударялся головой, пока мы там резвились и обнимались, ожидая; пока жаркое стушится. Но более всего мне хотелось поближе ознакомиться с тем неосвещенным помещением, куда меня сейчас зазывали.

Возомнив, будто миледи настроилась, наконец, пойти навстречу самым пламенным моим желаниям, я не подумал сопротивляться ее приказам — и скоро очутился в спальне, которую мое необузданное воображение посетило за последние часы не одну тысячу раз. Однако мне не суждено было долго упиваться зрелищем этой sanctum sanctorum моих помыслов: на пороге свеча погасла — ввиду спешки, с которой я втащил за собой мою спутницу внутрь, — и нас окутала полная тьма.