Тогда он догадался, что, может быть, ей остался непонятен его совершенно естественный и неизбежный поступок.

— Простите, дорогая Лиза, — промолвил он дрогнувшим голосом. — Я должен был арестовать вас, чтобы не потерять доверие Маяка. Он обучен определенным образом, и, если б я приказал ему оставить вас в покое, он мог бы разучиться. Пусть он знает, что если меня схватил за руку незнакомый, то надо кинуться и брать в плен. Это нужно на границе. Как же я мог не задержать вас?

Все это было очень убедительно, но девушка ответила:

— Больше можете не приходить. О собаке подумали, а обо мне — нет.

Впервые она увидела в глазах жениха растерянность. Если она не поймет пограничных забот на таком пустяковом эпизоде, то что же может случиться при более серьезных происшествиях?

Она улыбнулась и произнесла его любимое слово:

— Чудак!

Они поженились. Только Надсона она решительно отвергла. По ее мнению, к пограничной жизни больше подходил Маяковский.

1938

3

Алеша Сапожков

Дар Валдая

Это был грузовик. Полуторатонка. Начальник машины носил в петлицах три квадратика — воентехник первого ранга. Розовощекий веселый человек. Он сидел на ступеньке машины, а рядом с ним — худощавая женщина с очень утомленным лицом. Немолодая костлявая женщина в стареньком драповом пальто. Над ними, в кабине у руля, дремал шофер-красноармеец.

Начальник машины тихо говорил:

— Рассуждали, рассуждали, а пришли ни к какому выводу. Ладно. Между прочим, я не возражаю. Только знай: разрешение имею на всю семью до Тихвина на машине. Командование сказало — «увози».

Он встал и росту оказался солидного. Женщина по-прежнему сидела согнувшись, упершись острыми своими локтями в жесткие колени.

— Было бы у тебя дите, иначе рассуждала бы, — промолвил начальник машины. — А раз дити нет, оставайся, коли так упрямишься. Свидимся через месяц. Мой маршрут тебе известный, секрету нет: Тихвин, Валдай и обратно. Фашист, сволочь, какую дорогу ни оборвет, а, между прочим, Ленинграда я всегда достигну. Не поездом езжу. Ну, сестренка, целоваться пора.

Женщина поднялась, и они поцеловались — раз, два и три раза.

Темнело. Огни не зажигались в окнах огромного дома, поднявшего ввысь шесть своих этажей в этом просторном, с отцветшим садиком, дворе. Город запахнулся в непроглядную тьму, укутался в черные шторы. И тысячи зорких сторожевых глаз взирали с крыш, охраняя этот спасительный мрак. А в небе загорались ничем не затемненные звезды. Под серебристым, светлеющим, холодным небом город тонул, опускался на черное дно ночи.

Павлуша, укутанный поверх пальто и шапчонки в мамин платок, лежал в машине на мягких узлах и с интересом следил за тем, как уплывает дом. Это был не дом, а корабль. Высоченный шестиэтажный пароход. Вот он опять поплыл со всеми своими подъездами. А вот он же стоит на месте — каменный, тяжелый, неподвижный. Темный корпус его и стоит, и плывет, и заволакивается дымкой, и опять уплывает в дрему, в сон… И Павлушу укачивает на этом громадном корабле.

Вдруг Павлушу встряхнуло так, что он сразу сел. Не было ни двора, ни дома. Оказывается, Павлуша заснул, а машина шла уже по очень длинному проспекту, и слева чернела сердитая осенняя Нева, посылающая туман и холод. Ни одного огня, чернильная тьма вокруг, и только небесная далекая глубина богато расписана знакомыми узорами созвездий. Сеткой повиснув в небе, холодно светятся колючие звезды, а за ними — та же бездонная чернота. Павлуша глядел вверх на мигающие звезды, а мать спрашивала тревожно:

— Ты не ушибся?

Павлуша не отвечал, потому что опять лег на узлы и опять его приятно укачивало. Все плыло под опущенными веками, меняя очертания, и в этом послушном, одному Павлуше подвластном мире можно было увидеть все, что хочешь: и большущего кота Лариона, отчаянного драчуна, обитателя крыш и подвалов, и тетю Аню, оставшуюся в Ленинграде, и коротконогого Костю Замятина, с серьезнейшим выражением на лице, словно нужное дело делает, хватающего Лариона за хвост, и гнусавую ябедницу Настю Шерман, и Верочку… Костя и Настя уехали еще в июле, а Верочка осталась в Ленинграде. Ее папа пропал без вести за Батецкой — он был лейтенант, и Верочкина мама все надеялась, что он объявится где-нибудь, и не хотела покидать Ленинград.

А машина шла, и заботливая рука Павлушина отца вела ее. Павлушин отец, воентехник первого ранга, сменил у руля шофера, подкинувшего машину на ухабе. Машина шла вдоль Невы. Павлуша положил голову на колени матери, и девятилетняя душа его целиком доверилась родителям. Что они считают правильным, то и хорошо. А Павлушин отец счел правильным отправить свою семью из Ленинграда, предоставив своей жене решить самой на месте — работать ли ей в Ярославле, где на эвакопункте служила ее подруга, ехать ли в один из районов Ярославской области, куда уехала ленинградская школа, в которой обучался Павлуша, или направиться на Урал на завод, где до войны работал Павлушин отец. Завод этот был эвакуирован из Ленинграда на Урал еще в июле. Списались со всеми, и помощь была обещана во всех трех местах.

Стоп!

Павлуша открыл глаза и увидел движущуюся по небу звездочку. Звездочка не падала, она летела ровно. Вдруг она потухла. За рекой резко закричали гудки.

— Брось! — Павлуша узнал голос отца. — За пять километров зажженную спичку видно.

Машина стояла на шоссе. Слева — река, справа — черная стена леса. Какие-то три или четыре фигуры окружили отца, тихо переговариваясь.

Вдали грохнуло и раскатилось эхом. Мать прижала Павлушу к себе. Еще раз грохнуло. В воздухе слышен был рокот моторов.

— Нет, — сказал один из тех, кто стоял с отцом. — Не по Ленинграду.

— Показывай дорогу, — отозвался отец. — Чего на шоссе стоять?

Он вернулся в машину, а рядом с шофером в кабину сел неизвестный военный человек, и машина, шатаясь и качаясь, свернула с шоссе и пошла по лесу. Прислушиваясь к рокоту моторов, отец промолвил:

— Не наши.

Недалеко от шоссе, под деревьями, оказалась палатка. Полотняная палатка, распяленная на колышках. Машина остановилась, и отец, соскочив наземь, подхватил Павлушу, поставил его возле себя и, стукнув его легонько по голове, промолвил:

— Между прочим, приучаться нужно к серьезной жизни. Закаляться нужно, а не в бабий платок кутаться. Жить тебе, Павел Васильевич, придется вдумчиво, без ковров.

— Каких, папка, ковров? — недовольно, почти басом, ответил Павлуша. — Это мамка меня платком закрутила. При чем же тут я?