Губернатор Русак вел на поводке сына, демонстрируя его гостям и особенно Куприянову. Тот милостиво рассматривал лицо молодого человека, выглядывающее из-под забрала.

Настойка календулы, насыщенная пеплом сгоревшего волоска, достигла мозга собаки. Хромосомы Русака, те, что содержались в вакцине, и те, что жили собачьей жизнью в теле сына, встретились в уродливой комбинации, порождающей «генетический взрыв». Вся накопившаяся в собаке ненависть — избиения плетью, пытки электрическим током, принуждения к сожительству, чтение вслух воспоминаний Валерии Новодворской, — все это полыхнуло в башке животного кровавым затмением. Лицо отца превратилось в мертвенную луну, на которую голодными ночами выли далекие предки. Эту кровавую луну, источник вечных страданий, круглую, как колесо бессмысленных воплощений, следовало разорвать на куски. Собака напрягла мускулистое тело, силясь раздвинуть сталь доспехов. Оттолкнулась от подиума четырьмя ногами и сияя в лучах прожектора синей сталью, ринулась на мучителя. Ее блестящие клыки впились в кадык Русака. Собака повисла. Кусок пищевода с кожей стал медленно выпадать из глотки под тяжестью песьего тела. В горле Русака зияла жуткая смердящая рана, хлестала кровь. Он зажимал дыру, падая на подиум. Все визжали, разбегались, сметая оранжевого монаха с бритой головой, роняя бокалы и рюмки, — предметы вакхических возлияний. С высоты, из голубой негасимой зари, звучали вещие стихи Иосифа Бродского, предвещавшие конец Русака от клыков отцеубийцы:

…И в этом пункте планы Божества

И наше ощущенье униженья

Настолько абсолютно совпадают,

Что за спиною остаются ночь,

Смердящий зверь, ликующие толпы,

Дома, огни. И Вакх на пустыре…

Есаул торжествующее встал. Удаляясь, наступил каблуком на дымящую благовонную палочку. Матросы подхватили бездыханного Русака, отнесли в морозильный отсек. Уложили в гроб, рядом с покойницей Толстовой-Кац. Накрыли гроб красного дерева американским флагом, свернув его так, как научил их посол США Киршбоу. Аккуратно поправили складки.

Глубокой ночью, пылая, словно золотой ковчег, теплоход причалил к острову. Озарил прожекторами дощатую, полную народа пристань, каменный, вымощенный булыжниками путь, ведущий к монастырским воротам. Высокая стена, башни, купола, колокольни — старинная обитель была окружена ночными деревьями, непроглядной чащей с тонким проблеском скрытого в кронах- креста. Пассажиры, разбуженные колоколом, вышли на палубы, дивясь на сказочный монастырь. Изумленно вглядывались в причал со встречавшими монахами — черные мантии, клобуки, фонари в руках, красный уголек кадила, и над всем — радостное уханье незримого колокола, извещавшего о прибытии желанных гостей.

Все поспешили на пристань. Дамы кутались в шали, спасаясь от ночного озерного ветра. Мужчины взирали на древнюю красоту куполов и шатров, кланялись встречавшим монахам, сыпали деньги в шапки калек и нищих. Предвкушали новые, ожидавшие их впечатления.

Есаул, не сомкнувший глаз, нетерпеливо смотрел на обитель. За стенами, удаленный от богомольцев и многолюдных служб, в тихой келье доживал свой век святой старец, схимник Евлампий, духовник Есаула.

Мимо торопилась сойти на берег мадам Стеклярусова, жеманно, на ходу, подкрашивая губки. Ее красавица дочь Луиза Кипчак уже с палубы строила глазки монахам, приподымала юбку, открывая стройную ножку. Добровольский, ступив на пристань, оказался в объятиях могучего игумена, чья кольчатая смоляная борода делала его похожим на Навуходоносора. Куприянов отвечал на поклоны монахов, которые клонились ему, словно перед ними был сам Патриарх. Посол Киршбоу, большой знаток русской старины, старался вдохнуть сладкий дым лампады, опускал стодолларовую бумажку в ладонь увечного. Словозайцев наивно и радостно улыбался богомольцам — наклонился и что-то ласково сказал молодой изможденной женщине с большим животом, который она заслоняла измученными руками, страшась за свое нерожденное чадо. Лысинка Жванецкого как всегда хихикала, слушая русский колокол. Шляпа Боярского выискивала среди паломников молодые женские лица. Усы Михалкова подошли под благословение к батюшке и картинно, истово целовали протянутый крест.

Среди сходящих на берег пассажиров Есаул увидел маленькую девочку, ту, что упросилась на теплоход с фольклорного праздника, когда крепостные крестьяне арт-критика Федора Ромера водили хоровод вокруг последней русской ракеты. Девочка среди ночных огней казалась хрупкой и нежной. На тонкой шее краснели стеклянные бусы. Голубой сарафанчик пузырился от озерного ветра. Лыковые лапоточки трогательно переступали по палубе.

— Дяденька, а мне можно на берег? Я к маме хочу, — спросила она Есаула.

— Не нужно, милая, потеряешься, — сказал Есаул. — На обратном пути мы тебя к маме доставим.

Мимо проходил капитан Яким.

— Капитан, отведите девочку в каюту и дайте ей клубничного мороженого и «сникерс». Пусть дитя спокойно уснет.

— Будет сделано, Василий Федорович.

Вслед за прочими Есаул вышел на пристань, когда уже служили молебен. Игумен, растворяя в густой бороде рокочущий зев, возглашал:

— Иже приплывающе по водам бескрайне, яко ковчег грядуще со многимы дарами и опресноками, бо нисходяще на стезю пречистых оумовения дивноприс-ных и откровение еси…

Есаул пытался вникнуть в рокоты древнего языка, в котором чудилась загадочная, недоступная разумению весть. Но смысл ускользал. Закопченные фонари в руках у братии с пылающими в стеклах свечами, кадила, в которых озерный ветер раздувал рубиновые угли, кружили голову. И он, закрыв глаза, внимал рокочущим песнопениям.

— И вознесохо от земель бренных и червь снедающий, або скрытен и поползновением иссякающе, до воскрешения волею человеков и обретаемых в могилах вечных, духом раскрываемы и воспряше человеколюбце…

Что-то важное, тревожное, скрытое от постижения чудилось Есаулу в словах игумена. Смысл ускользал, словно его вымывало ветром. И только «лобное око» тревожно вращалось в глазнице, выглядывая кого-то в ночи.

— И всякую снедь и млеко и яства горние на пирах пречистых во днесь избавления и прославления, яко тенета в пучины вод бросаемы, рыба озерная лабардан, изъятий из волн на обретение и вкушение днесь…

Молебен окончился. Чернобородый игумен сверкнул в смоляной бороде белозубой улыбкой, кланяясь дорогим гостям:

— Теперь же, братья и сестры, добро пожаловать в нашу смиренную обитель. Хоть вы и устали с дороги, но смею предложить вам ее осмотреть. Затем приглашаю на монастырскую трапезу, во время которой вам будет предложена озерная рыба лабардан, редкий экземпляр, изловленный рыбаками-монахами в глубинах нашего озера. По преданию, такой же рыбой потчевали патриарха Никона, когда тот, уже в опале, прибыл в нашу обитель и был премного утешен, вкусив этой нежной диковинной рыбы.