– Зови… – стараясь унять волнение, невнятно молвил царь и поторопился к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

Постельничий удовлетворенно осклабился и выскользнул за дверь. Он был на верху блаженства – ему удалось выполнить просьбу знаменитой красавицы (а она не могла оставить равнодушным даже стариков), и теперь кошелек с золотыми ауреусами, полученными от Ксено, принадлежал ему всецело и безраздельно, согревая тщедушное тело и будоража разыгравшееся воображение.

Ксено не вошла, вплыла в царские покои, словно лебедь. Перисад еще не доводилось видеть ее так близко, и он едва не задохнулся от восхищения – гетера оказалась ослепительной, нечеловеческой красоты девушкой, такой юной и свежей, что царь неожиданно почувствовал себя совсем молодым юношей, к которому на свидание пришла его возлюбленная.

– Царю Боспора мой поклон и самые лучшие пожелания… – с деланным простодушием робко склонила голову Ксено.

– О-о… – простонал Перисад, не в силах молвить слово. – Я рад… очень рад! – наконец спохватился он и с неожиданной для его комплекции грацией предложил красавице золоченный дифр. – Сюда… вот так… здесь не дует, тепло…

Ксено улыбнулась, показав ряд жемчужно-белых зубов, и царь с трудом сдержался, чтобы не пасть перед нею на колени и не поцеловать ее украшенные золотыми колечками сандалии. Видимо поняв его состояние, красавица посерьезнела, строго посмотрела на Перисада, и царь от этого взгляда опустился на скамью напротив.

– М-мм… – пожевал он губами, пытаясь завязать разговор: только теперь до него дошло, что причина, побудившая блистательную Ксено прийти к нему во дворец, вряд ли касалась его мужских достоинств; но костер надежды, возгоревшийся в груди Перисада, потушить было не так просто.

– Надеюсь, мои глаза мне не лгут, – благосклонно улыбаясь, начал царь, вспомнив, что все-таки этикет соблюсти необходимо. – И я вижу не олимпийскую богиню, а несравненную Ксено. Ну-ну, не стоит краснеть, я всего лишь мужчина… хотя и царь, – подчеркнул он не без задней мысли.

Ксено поняла. Вымучив ответную улыбку, она покорно опустила глаза, где зажегся опасный огонек.

– Так что привело тебя сюда? – между тем продолжал Перисад, пожирая взглядом мраморно-белые обнаженные руки гетеры, казалось, источающие неземное мерцающее свечение.

– Милосердие и человеколюбие государя Боспора известно не только в Ойкумене, но и в Элладе, – осторожно начала свою речь Ксено.

– Кгм… М-да… – смущенно прокашлялся царь и насторожился: по своему богатому опыту общения с другой половиной рода человеческого он достаточно хорошо знал, что когда вот так женщины мягко стелют, то спать приходится на жестком.

– И любая несправедливость, проявленная к поданным слугами его царского величества, больно ранит твое великодушное сердце, – проникновенно молвила девушка.

– Тебя кто-то обидел? – побледнел от внезапного гнева Перисад. – Если это так, клянусь всеми богами олимпийскими, он проклянет тот день, когда появился на свет!

– Нет-нет, о пресветлый царь! Речь идет не обо мне.

– Тогда… о ком же? – недоуменно уставился на Ксено царь.

– Надеюсь, ты не забыл недавние конные состязания?

– Да, – помрачнел Перисад. – Воспоминания лично для меня не весьма приятные… Впрочем, я доволен, – он просветлел лицом. – Праздник удался, а это главное. Граждане Пантикапея вкусили сладость великолепного, захватывающего зрелища, что в нынешние нелегкие времена подобно глотку божественного нектара.

– Ты тогда наградил и возвысил наездника-гиппотоксота, – гнула свое девушка. – Помнишь, о повелитель?

– Как же, как же, смелый воин, настоящий атлет, – оживился царь. – Достоин самых высоких почестей.

– Сейчас он их получает в царском эргастуле, – зло отчеканила Ксено.

– Почему… как? – удивление царя было совершенно искренним.

– А разве его не по твоему повелению заточили туда? – в свою очередь удивилась девушка.

– Неужто я похож на человека, который одной рукой дает, а второй отнимает? – ответил вопросом на вопрос Перисад. – Твой незаслуженный упрек, о несравненная Ксено, горек для меня, как степная полынь, – набычившись, он умолк, глядя в пол.

– Даже в мыслях я не хотела тебя обидеть, – воскликнула красавица и, как бы невзначай, коснулась руки царя узкой точеной ладошкой. – Тогда кто посмел без твоего высочайшего соизволения совершить сию несправедливость?

– В этом я разберусь сегодня же, – мрачно ответил Перисад, боясь шелохнуться и вспугнуть руку красавицы, приютившуюся на его смуглых дланях, как белоснежный мотылек. – Я так понял, что ты пришла просить за этого юношу, а выполнить любую твою просьбу для меня большая радость, – он поднял на девушку горящие вожделением глаза. – Гиппотоксот будет выпущен из эргастула и помилован, даже если он совершил совершенно немыслимое святотатство. В этом тебе мое царское слово, – царь говорил с запинками, его тело сотрясала крупная дрожь. – Коль мне выпало… счастье лицезреть тебя, о луноликая, я не могу не воспользоваться счастливым случаем, о котором только может мечтать любой мужчина Боспора. Приглашаю тебя сегодня вечером отужинать вместе со мной…

– Я приду… – покорно склонив голову, тихо ответила Ксено.

Она прекрасно понимала, что царь от своего не отступит. Будучи во всех других отношениях человеком мягким, добросердечным и уступчивым, Перисад с женщинами был напорист, крут и неистов, словно племенной бык. Отказ мог означать одно – Савмак будет гнить в эргастуле до конца своих дней. Царское слово и царская справедливость, увы, требовали ответных жертв…

Проводив Ксено, царь тут же послал гонца за спирархом Гаттионом. Он сразу сообразил, кто осмелился без его ведома заключить в темницу лохага гиппотоксотов.

Гаттион еще больше похудел и почернел лицом. Он был насторожен и старался не выдать встревоженности: этот срочный вызов к царю мог означать что угодно, в том числе и заключение в темницу, если Перисад узнал о его участии в заговоре. Уже на подходе к двери царских покоев спирарх едва не повернул обратно, завидев на страже необычайно большое количество телохранителей. Сателлиты подчинялись только повелителю Боспора и недолюбливали Гаттиона за его высокомерие и чрезмерную жестокость в обращении с нижестоящими по рангу. Поэтому спирарх не сомневался, что они с превеликим удовольствием переломают ему ребра еще по дороге в эргастул, если, конечно, царь прикажет взять Гаттиона под стражу.

Преодолев внезапный страх, спирах холодно ответил на довольно пренебрежительные приветствия телохранителей и с замирающим сердцем переступил порог комнаты приемов.

Похоже, самые худшие опасения Гаттиона подтвердились: обычно любезный и приветливый с начальником следствия Перисад в этот раз встретил его угрюмым молчанием. Он рассматривал спирарха как какое-то гнусное насекомое – с презрительным недоумением и отвращением. Чувствуя, как ноги сковала доселе незнакомая ему слабость, Гаттион почтительно склонил голову и застыл, боясь поднять на царя глаза и первым начать разговор.