уровень их осмысления, а следовательно и значение самой работы, далеко выходят за очерченные автором рамки. Во-первых, «Нервные люди» – это серьезнейший вклад не только в анализ интеллигенции как общественного феномена, но и в социальную теорию в целом. Автор демонстрирует свободное, я бы сказал, артистическое владение не только «интеллигентской проблематикой», но и общесоциологической. В то же время великолепная эрудиция, которую демонстрирует А.С. Кустарев (он легко ориентируется в англосаксонской, немецкой и французской социальной теории и социологии, не попадая к ним в интеллектуальный плен, комбинирует и сопоставляет различные традиции и их элементы, великолепно переводит, сохраняя специфику национального нарратива и индивидуального творчества), не подавляет его мысль, не утяжеляет книгу. Последняя, несмотря на сложность поднятых вопросов, специальную терминологию, наличие целого ряда взаимопереплетающихся линий непростой аргументации (казуистики, как вслед за Максом Вебером мог бы сказать А.С. Кустарев) написана и читается легко. В немалой степени это обусловлено высокой степенью и глубиной предварительной продуманности, как сказал бы мой учитель Владимир Васильевич Крылов, исследуемой проблем. Из текста видно, что А.С. Кустарев не год и не два, а годами обдумывал проблемы интеллигенции, они глубоко интериоризированьг в его сознании. Кроме того, для А.С. Кустарева проблема интеллигенции не только интеллектуальная, но и экзистенциальная, вопрос не только познания, но и самопознания.

Вообще нужно сказать, что автор «Нервных людей» (привет Зощенко) выбрал, на мой взгляд, наилучшую позицию для анализа интеллигенции – in and out the same time. Относя себя к интеллигентскому «сословию», во многом находясь внутри него и зная его (его формы организации – «салон», фольклор, типы поведения, ценности и т. п.) изнутри, А.С. Кустарев в то же время способен посмотреть на интеллигенцию извне, взглядом стороннего и остраненного наблюдателя, нейтральным, а потому объективно-безжалостным социологическим взглядом и отрефлексировать его, «переплавить» в концепцию. Неспособность интеллигенции взглянуть на себя со стороны, тематизировать себя социологически является одной из ее имманентных, родовых черт. Именно эту черту – неспособность в рассуждениях о самой себе выйти на уровень стороннего наблюдателя – А.С. Кустарев выделяет в качестве первого порока интеллигенции. Второй – неспособность отвлечься от проблемы статусной самоидентификации; третий – убежденность в собственной уникальности.

Система трех этих пороков привела к тому, что, с одной стороны, в фольклоре и «нормативно-проектной мифологии» интеллигенции широко распространены самоапологетика, а нарциссизм порой опасно приближается к бандерлоговскому («все население джунглей восхищается нашей ловкостью и нашей хитростью»); с другой – табуизированы сколько-нибудь критический анализ или критическое изображение извне. Только похвалы; «нагнетание взаимного уважения» – так А.С. Кустарев именует эту практику, девизом которой является «давайте говорить друг другу комплименты» Б. Окуджавы. А попробуй погладить «сообщество взаимных восхвалителей» против шерсти и получишь обвинение в клевете. Именно так, например, произошло с романом В. Кочетова «Чего же ты хочешь?».

Поэтому я не могу не согласиться с А.С. Кустаревым, который пишет: «Роман «Чего же ты хочешь?» был воспринят как клевета на интеллигенцию. Это верно лишь в том смысле, что Всеволод Кочетов интонационно (подчеркнуто мной. – А.Ф.) был подчеркнуто недоброжелателен к советской интеллигенции. Но многие черты этого социального характера он зафиксировал довольно точно. Эта книга дает очень много для понимания советского общества. Она еще ждет квалифицированной интерпретации». Как и «Тля» И. Шевцова, добавлю я, но только для этого надо избавиться от интеллигентоцентричного взгляда как на интеллигенцию (нельзя писать об интеллигенции, принимая на веру то, что ее представители думают и говорят о самих себе, подчеркивает А.С. Кустарев), так и на советское общество и русскую историю в целом, выйти за рамки сознания интеллигенции как принципиально самоопределяющейся замкнутой на себе группы. Пока что в нашем «интеллигентоведении» этого не произошло. «Обыденное сознание российских «интеллигентоведов», – пишет автор «Нервных людей», – «не поднялось достаточно высоко «по винтовой лестнице сознания», и поэтому проблема «интеллигенции» ему просто не по зубам. Ни тому «интеллигентоведению», которое наивно строит свои рассуждения на скудной эрудиции, доставшейся ему от советской университетской программы, ни тому «интеллигентоведению», которое теперь приобретает свою эрудицию в американских и европейских университетах и получает в свое распоряжение постмодернистский и постструктуралистский аппарат. Вызубрить можно все что угодно. Но чтобы вызубренное стало по-настоящему инструментальным, нужна другая структура обыденного сознания, иными словами, другая культура.

Если к этому добавить, что «научный работник» отличается от обывателя не тем, что у него другое сознание или сознание другого (более высокого) уровня», а тем, «что у него два сознания», то условием успешного социального анализа может быть только то, что А.С. Кустарев назвал «гармонией культурной адекватности». Если этого нет, то получается, что один нервный обыватель «изучает» другого и результат этих нервических интеллектуальных потуг и судорог «под зонтиком» одного и того же типа сознания подается как научное исследование. В этом плане мне совершенно ясно – не знаю, согласится ли со мной А.С. Кустарев, реальный научный анализ (т. е. критическая социология) интеллигенции с необходимостью выступает с одной стороны, как социотерапия, с другой – деконструкция целого ряда мифов и снятие целого ряда интеллектуальных табу, за которыми стоят групповые инстинктоинтересы. И прежде всего это касается самого определения термина «интеллигенция».

II faut definir le sens des mots («определяйте значение слов») – требовал Декарт от ученых. Однако научные дефиниции – одна из самых сложных интеллектуальных процедур. Она вдвойне сложна при изучении общества («природа коварна, но не злонамеренна», – говорил Эйнштейн о природе в качестве объекта исследования общество). Но она втройне сложна, когда речь заходит об определении слоя, главная функция которого – рефлексировать по поводу социума, изучать и объяснять его, а заодно и самого себя. Как известно, труднее всего лечить врача, и не случайна формулировка «Врачу – исцелися сам». Это не пустые слова, поскольку интеллигенция всегда претендовала и претендует не только на то, что лишь она может говорить от имени народа (с властью и, как ни парадоксально, с самим народом, формулируя и представляя, ни много ни мало, его интересы); что лишь она способна научить власть уму-разуму (в том числе и как обходиться с народом); что лишь она – создатель настоящей культуры и монополист на операции с понятиями, смыслами и образами, на контроль над значимыми нематериальными объектами и культурно-информационными потоками. Пожалуй, главная претензия интеллигенции, из которой вытекают, которой обосновываются и легитимизируются три названные выше, это (и А.С. Кустарев верно указывает на данный факт) – претензия на определение, что такое интеллигенция, кто может считаться настоящим интеллигентом или даже так: кто имеет право считаться настоящим интеллигентом; т. е. интеллигенция – это не просто социальная характеристика, а реализация некоего права, которое определяет и которым наделяет… сама