цивилизации, но вне ее буржуазного ядра, на северо-востоке Европы. Однако обо всем по порядку. Сначала – об общеисторическом аспекте.

Нормальное функционирование индустриального производства невозможно без бесперебойной деятельности социальной и культурной (интеллектуальной) инфраструктуры, которую обеспечивают лица умственного труда. Там, где, как в ядре капсистемы, процессы экономического, социально-политического и культурного развития синхронизированы (или, как сказал бы Ш. Эйзенштадт, носят «коалесцентный характер»), умственный труд быстро становится достоянием группы профессионалов («профессиональных интеллектуалов»), которые выступают в качестве интеллектуального сегмента господствующего класса или инкорпорируются в него, превращаясь в один из элементов истеблишмента.

В тех частях капиталистической системы (или в граничащих с ней внешних зонах), где процессы социально-политических изменений и изменений в культуре и экономические процессы расстыкованы (например, социальные изменения отстают от экономических, а политические и культурные опережают их), там интеллектуальный слой возникает как результат разложения старых классов и оформляется в особую группу, поскольку старые классы не принимают их – у них есть своя интеллектуальная часть (другой вопрос – каково ее качество), а новые еще не сформировались. В результате лица умственного труда начинают превращаться в квазикласс – со своими интересами и, следовательно, нуждающийся в определенном их идейном оформлении. Превращение, о котором идет речь, никогда не завершается, отсюда целый ряд комплексов социальной неполноценности, помимо прочего и потому, что вне ядра процессы дезорганизации, распада старой социальной ткани обгоняют процессы организации новой, продукты разложения обретают собственную жизнь-динамику, которая как нечто «постстарое» объективно становится на пути действительно нового – именно в этой вневременности одна из трагедий интеллигенции.

В известном смысле в самой капсистеме интеллигенция есть мера неразвитости капитализма. Её роль и значение тем больше, чем менее развит капитал как собственность, чем больше разрыв между ним и капиталистической собственностью, которой он не тождествен. Не случайно в англо-саксонском ядре капсистемы интеллигенция никогда не играла значительной общественно-политической роли. А вот во Франции и Германии – играла. Однако по мере превращения этих стран в элемент ядра традиционная интеллигенция размывалась/вытеснялась группами профессионалов-интеллектуалов, адвокатов, управленцев уже без всякого интеллигентского этоса (хотя многие традиции остаются до сих пор), с одной стороны, и богемой – с другой.

Становление нового (т. е. буржуазного) порядка, свободами и идеями которого клялась периферийная и полупериферийная интеллигенция, экономически на самом деле подрывало её позиции и не могло не радикализировать/революционизировать значительную её часть. Прав был знаменитый американский социолог Б. Мур: источники человеческой свободы находятся не только там, где их видел Маркс, т. е. в стремлении новых, поднимающихся классов и власти, но в ещё большей степени в предсмертном рёве класса, который должна захлестнуть и утопить волна прогресса. На периферии и полупериферии именно интеллигенция (или часть ее) нередко (хотя не всегда) оказывалась таким классом, что сближало её (или отдельные ее группы) с крестьянством и традиционными господствующими группами и противопоставляло национальной буржуазии и городским рабочим; классический случай – революции в Китае, Вьетнаме, вообще почти все так называемые «крестьянские революции» XX в. И это притом что интеллигенция возникает как привилегированный слой – тем больше страх и ярость перед утратой привилегий. Тут уж хватаешься, за что придётся. За марксизм, например. Либерализм остается уделом и социальным оружием преуспевшей буржуазоидной части интеллигенции.

V

Теперь двинемся по «русской линии», тем более что А.С. Кустарев своей книгой облегчил нашу задачу. В России интеллигенция – это главным образом грамотные или образованные простолюдины, служащие. Выполняя во многом центральные с точки зрения жизни социума, все более плотно включающегося в мировую экономическую, политическую и интеллектуальную систему, социально и тем более политически русская интеллигенция находилась в значительной степени на положении маргиналов. «Новое общество на положении маргинала в центре социума» – так характеризует ситуацию автор «Нервных людей». От такой ситуации действительно занервничаешь и закомплексуешь: группе с интеллектуальным и социальным потенциалом перекрыт или почти перекрыт доступ к богатству и высокому социальному статусу? Что делать и кто виноват?

Виноваты, ясно, самодержавие, помещики и капиталисты, старое русское общество, весь строй русской властной жизни. Что делать – бороться за власть, используя народ, став его водителем. А далее – в зависимости от степени радикализированности той или иной группы интеллигенции – либерализм и реформы (это предполагало в большей степени влияние на власть) или марксизм и революция (это предполагало в большей степени влияние на массы). Вот такое разделение труда, не исключавшее, а напротив, предполагавшее, наряду с сотрудничеством, острую борьбу между двумя сегментами самой интеллигенции, борьбу, которая после революции стала смертельной. Относящиеся друг к другу «с любовью ненавидящего брата» (Ф. Ницше) интеллигентные «крысобои» демонстрировали такую жестокость к «братьям по классу», на которую пролы просто не были способны.

Позднее, в относительно более вегетарианские времена 1950-х – 1980-х гг. это приняло форму натравливания власти одними группами интеллигенции на другие. Впрочем, имел место и противоположный процесс: использование различными фракциями высшей номенклатуры «своих» отрядов совинтеллигенции против «чужих» для выяснения отношений, сведения счетов, наконец, в качестве разведки боем.

Общим знаменателем для либеральной и радикальной (народнической, марксистской) интеллигенции было свержение ненавистного самодержавия, создание нового общества, и превращение – по праву! – в новую элиту. На практике – борьба за то, что Антонио Грамши называл «культурной гегемонией»; этой борьбе в немалой степени способствовали слабость русской буржуазии и тот факт, что русское чиновничество так и не превратилось до конца в бюрократию, по крайней мере, в своей массе.

Реальным средством для интеллигенции в борьбе за место – престиж и власть – под солнцем, и за изживание комплексов социальной неполноценности (еще неизвестно, какой из этих двух мотивов был сильнее или, по крайней мере, более болезненным, а, следовательно, в большей степени побуждающим к действию) были современная, т. е. западная по происхождению культура, идеология; моделью социального устройства был Запад (Ex Oxident lux). Интеллигенция постигала действительность в терминах, отражавших западные реалии, существовала в мире западных символов, универсалий, за пределы которого не могла выйти. И хотя этот мир был виртуальным, а русская жизнь, в которой жила русская интеллигенция, реальным, в сознании интеллигенции происходила «рокировочка»: именно русская жизнь, ее устройство оказывались виртуальными, и их следовало заменить единственно возможной и нормальной реальностью – западной. Потому что, помимо прочего, она (так представлялось) гарантировала статус, власть и богатство.

Результат – то, что В. Кормер назвал отчуждением интеллигенции от страны, государства и народа. В этом контексте нельзя не согласиться с А.С. Кустаревым в том, что русская интеллигенция – это негативная социальная группа, точнее группа с негативной социальной ориентацией. Действительно, ее основная форма бытия – отрицание местной власти, традиции, социальный гиперкритицизм, уродливое патологическое сочетание народофилии и