– Ох, святейший! Уж больно много ты знаешь! Я такие тайные вести впервой слышу.

– Коли я про такое ведаю, затворник, а государь не ведает, плохи в царстве дела, – сурово сказал Никон и поклонился иконам. – Довольно о мирском, пошли, дьяк, на панихиду по царевне Анне. Она упросит Господа не оставить ее отца в грядущих испытаниях.

И началось шествие. Хоть и пожиже московских времен, но никоновское. Шли дети боярские с оружием, в монастырских воротах встречали стрельцы с протазанами, человек десять. В монастыре навстречу Никону крестным ходом двинулись монахи и монастырские работники с архимандритом впереди.

Никон повел Башмакова глядеть, как строится Воскресенский собор.

– С кирпичом беда, Дементий! Скажи государю, хочу кирпичный завод устроить. Кирпича нужно много. Миллион хватит ли? Скажи государю, ради Бога, без его помощи собора мне не кончить.

После панихиды по царевне Анне Алексеевне, прощаясь, Никон спохватился:

– Будь милостив, Дементий! Испроси у государя разрешения для меня. Хочу поехать в Крестный монастырь. Поживу в дальней пустыни, помолюсь. Не забудь, Бога ради, моего нижайшего прошения.

– Я – царю слуга. Что ты говорил, то и передам великому государю слово в слово.

Башмаков подошел под патриаршее благословение и поехал себе в Москву, куда Никону путь заказан. Сам на себя тот заказ накликал.

12

Князь Алексей Никитич Трубецкой сидел на складном стуле под полотняным навесом, со зрительной трубой в правой руке и с четками в левой.

От зноя воздух на лугу дрожал, а вот над Конотопом, за стеной которого вздымались зеленые кущи садов, повисло кудрявое веселое облако. Это облако никуда не двигалось. Город блаженствовал в тени, тогда как воинство князя изжаривалось на июньском солнце.

Уже два месяца с днем стоял Трубецкой под городом, с 19 апреля, ожидая, когда наказной северский гетман полковник Грицко Гуляницкий принесет и положит к его княжеским ножкам, к сему складному стулу бунчук и булаву.

Князь надеялся: казаки оголодают, ведь не осенью начал осаду – весной, когда запасы на исходе. Но Конотоп не голодал. Со стороны города то и дело долетали дразнящие запахи копченостей. В городе разводили свиней, теперь их кололи, а мясо коптили.

Все два месяца князь Алексей Никитич пребывал в пасмурном недовольстве. Киевский воевода вконец заел своими окликами и укорами. Новый гонец прибыл уже с седьмым призывом Шереметева оставить под Конотопом четверть войска, ибо полк Гуляницкого малочислен, и поспешать под Киев, чтобы, соединясь, отразить грозу действительно великую – полки венгров, молдаван, поляков, турок, казачьи полки Выговского, войско крымского хана Магомет Гирея уже на Украине.

– Да кто он, Борис Васильевич, чтоб мне, Трубецкому, указывать? – Алексей Никитич спрашивал своего товарища по воеводству Семена Романовича. – Ему ли мне указывать? Тебе ли ему указывать, князю Пожарскому? Его дед Федор Иванович, верно, был великий человек, но дед-то двоюродный. Сам-то он кто? В Сибири воеводствовал, в Тобольске. На куличках. Полгода в Смоленске, два месяца в Борисове. Получил Киев – и сиди себе тишком.

В седьмой раз не внял воевода боярин князь Алексей Никитич воеводе боярину Борису Васильевичу. Ускакал гонец Шереметева ни с чем. Впрочем, киевский воевода давно уже понял: нападет на него Выговский со всею мощью соединенных сил – отбиваться придется в одиночку. О Киеве, о своем животе сам, как мог, заботился. За пороги к кошевому атаману Ивану Серко ездили тайно его люди. Посулами царского жалованья, хлеба, свинца, пороха, пушек склонили Запорожскую Сечь к походу на степь, громить ногайские улусы.

Другие тайные люди побудили казаков Дона грянуть на крымские приморские города. Но Шереметев не только готовил удар по татарским тылам, он оплетал обещаниями и секретными договорами казачьих полковников. Полковники хоть и желали самостийной воли, но о будущем задумывались крепко. Польскую волю всякий из них испытал на себе, и всякий знал – война когда-нибудь кончится, и не очень-то хотелось остаться при коне да сабле. Каждый присмотрел село, городок, рыбную речку или землю, чтоб было чем жить и что детям оставить… Землю и крестьян без обмана можно было выслужить у Московского царя. У поляков на ту землю, на те села и города имелись свои владетели.

Особенно обхаживал Шереметев переяславского полковника Тимофея Цецуру, ему была обещана гетманская булава. Цецура стоил того, чтоб за ним ухаживали, его слова слушали, кроме Переяславского, еще пять полков.

Возмечтал о булаве и Юрко Хмельницкий. Этот с верными старому Хмелю казаками соединился с Серко, пошел казацкую долю пытать.

Князь Семен Романович Пожарский с князем Семеном Петровичем Львовым перед сном мылись в бане. Излихостились телеса под доспехами, на жаре. Вот и приказал Семен Романович своим рейтарам:

– Привезите мне баню, а сами хотите попариться – привезите бань на весь полк.

Раскатали рейтары по селам двенадцать бань. Привезли, сложили, затопили. Веников по лесам наломали. Парься, князь, парься и ты, солдатская, потом изошедшая плоть!

Поддавая пару, Семен Романович вспомнил гонца Шереметева.

– Борис Васильевич с ханом носится как курица с яйцом! – пригласил он Львова посмеяться над киевским воеводой. – Хан! Хан! Экая страсть. Я в прошлом году ходил под Азов, татарское войско за час положил, а царевичей, Гирейчиков, переловил, как перепелов в ковылях, а потом вижу – не птицы, собачьего племени – и в Дону утопил.

– Царевичи – не цари, много Гиреев одного Гирея не стоят, – подзадорил Семена Романовича Семен Петрович. – Вот поймал бы ты хана Магомета, тогда б не ты хвалился, а тобою все похвалялись.

– Будь я первым воеводой – поймал бы. Уж я бы не спал под Конотопом, дожидаясь хана, я бы его в степи нашел, и смотрел бы он у меня в небо не мигаючи.

– Того и Шереметев хочет. Он же зовет нас подловить хана на переправе через Днепр.

– Так за кого же ты?! – удивился Пожарский. – За Шереметева или за Трубецкого?

– Я, Семен Романович, как и ты, за царя Алексея Михайловича.

Мылись долго, накалив себя в пару, садились в ушаты с колодезной водой и снова в жар, в пар.

Надевая чистую рубаху, Семен Романович даже рукава понюхал:

– Люблю чистое белье. Сто пудов с себя смыли, сто грехов, сто лет.

– Нам ли о летах печаловаться? – засмеялся Семен Петрович. – До старости, чай, далеко. До седин Трубецкого.

– И до его чинов.

– До его чинов не больно далеко, если мы у него в товарищах.

– Царю спасибо, – сказал Пожарский.

– Царю да Борису Ивановичу Морозову. Это он назвал государю наши имена.

В предбаннике князья утоляли жажду квасом, а в шатре попотчевали друг друга вином. У Пожарского было припасено молдавское, у Львова – венгерское.