— Ты ускорил его смерть, доведя до исступления и до истощения. И ты тешил свою склонность к сказочничеству, тщеславясь изобретательностью.

— Может быть. Но тот краткий, что ему еще сулился, срок он прожил счастливее. Вдобавок я пересказываю тебе наши беседы, вроде они совершались в один и тот же день, на самом же деле время текло, и во мне разгоралось новое пламя, и я зажил новой страстью, которой старался с ним поделиться, передавая в сокрытом виде часть собственного восторга. Я познакомился с Гипатией.

— Но до того имела место мобилизация уродов, сударь Никита. Страх перед белыми гуннами рос, он был сильнее, чем когда бы то ни было, потому что один исхиапод, невесть ради чего допрыгав до границы провинции (эти существа часто скачут без цели, как будто их волей управляет только мускулистая нога) по возвращении сказал, будто их видел: желтолицые, с длинными усами и коротенького роста. На маленьких, как сами, и очень резвых лошадках, с которыми будто срослись. Они постоянно носились по степям и пустыням, имея при себе, кроме оружия, кожаную флягу с молоком и котелок, предназначенный для готовки чего попадется по дороге; однако по нескольку дней были способны и не пить и не питаться. Они осадили караван одного халифа, с рабами, одалисками, верблюдами, расположившийся на привал под сенью роскошных палаток. Солдаты халифа поскакали на гуннов, солдаты были прекрасны и ужасны видом, гигантские всадники, верхом на боевых верблюдах, с кривыми ятаганами наголо. Под этим напором гунны притворились, что побежали, увлекая соперников за собою, затем окружили их хороводом и, описывая круги, всех до одного перебили. Они вернулись к шатрам и перерезали мужчин и женщин, служанок, даже детей, оставив одного свидетеля. Затем подожгли палатки и опять, снявшись вихрем, ускакали безо всякого грабежа: то есть жгли и убивали нарочно чтоб по миру пошла слава, будто там, где налетали гунны, и трава не сможет расти; чтоб на следующий раз жертвы сразу цепенели от страха и не оказывали сопротивления. Может, исхиапод сообщил свои показания вслед за тем, как поправил настроение бурком. Но кому удастся проверить, говорил ли он о виденном или сильно приврал? Ужас змеился в Пндапетциме, чувствовался в воздухе, в шепотке, которым жители передавали новости из уст в уста, как будто бы завоеватели были в силах их расслышать. В такой ситуации Поэт решил серьезнее отнестись к предложению, пускай и замаскированному под пьяный бред, которое исходило от Праксея. Говорил же тот, что гунны вполне могут нагрянуть с минуты на минуту и что встретить их в общем нечем. Нубийцы только одни, со своим самопожертвованием, ну а что дальше? Что, кроме пигмеев, умеющих вострить луки на журавлей? Исхиаподы с голыми руками? Понцы с членами наизготовку? Безъязычники? Этих что, за языками, что ли, в разведку слать? Однако, подумавши хорошенько, из разношерстного сброда, коль пустить в дело свойства всех уродов, может выйти путнее ополчение… Если кто-то и способен организовать его, только он, Поэт!

— Есть и такие пути к венцу императора. Надо прежде прославиться полководцем-победителем. Так, по крайней мере, в Византии не раз бывало.

— Бесспорно, туда же метил и мой друг. Евнухи согласились немедленно. Во время мирного существования Поэт и его войско не составляли для них опасности. Ну, а если дошло бы до войны, он мог отсрочить захват этими головорезами города, дав время, кому надо, перевалить через горы. Вдобавок учреждение армии помогло бы содержать подданных в состоянии бодрого подчинения, а именно это евнухам, конечно, было желательно.

Баудолино, которому война не нравилась, просил на него не рассчитывать. Остальные участвовали. Поэт был уверен, что все александрийцы прекрасные вояки, по старой памяти: он ведь воевал под Александрией и там от них понатерпелся. Привлек он и Ардзруни, дабы тот соорудил какую-нибудь ратную машину. Не пренебрег и Соломоном. В войске, полагал Поэт, должен находиться лекарь, омлета не сделать, не разбив яиц. Подумав, он рассудил, что и Борон с Гийотом, пусть фантазеры, но могут сгодиться, так как грамотные: вести гарнизонные книги, надзирать за складами, заведовать снабжением и подвозом.

Он подошел по порядку, обдумал своеобразие каждой расы. Насчет нубийцев и пигмеев было все ясно. Осталось только решить, на какие их отвести позиции. Исхиаподы, благодаря проворству, могли использоваться в нападных отрядах, чтоб тихо подбираться к врагу, скользя в гуще аира и хвощей, и выскакивать неожиданно под самую желтую рожу, под самые усы. Осталось их только настрополить на стрельбу из тростинок (фистул) стрелами, по предложению Ардзруни, тем более что фистулы росли в готовом виде на каждом шагу. Аира-то сколько! Соломону, перебрав все зелья на рынке, предписывалось подыскать хороший яд, которым будут напитываться стрелы, и не изображать кисейную барышню, поскольку война есть война. Соломон на это отвечал, что вообще-то еврейская нация еще во времена Массады умела задавать трепки римлянам и иудеи не таковы, чтоб тихо принимать пощечины, как почему-то все гои думают.

Великанов можно было пристроить к делу, но своим единственным оком они вряд ли могли далеко видеть. Оставался ближний бой. Выпускать сразу за исхиаподами. Великаны настолько превосходят ростом маленьких коней, на которых скачут гунны, что им не затруднительно, останавливая лошадей кулаком прямо по морде, после этого хватать за гриву, стрясывать всадников с седел и приканчивать ногами, тем более что ноги у этих великанов были вдвое громадней, чем ноги исхиаподов.

Оставалось придумать, как употреблять блегмов, понцев и паноциев. Прислушались к Ардзруни, тот вдруг решил, что-де паноции, распростерши уши, могли бы ширять на них с высоты по воздуху. Ширяют же птицы в облаках, колыхая крыльями. Почему не колыхать ушами? Борон вторил ему, прибавляя: по счастью, колыхать не в пустоте. Получалось, что белые гунны, как пройдут через первые заслоны, как прорвутся внутрь города, так сразу засевшие в скальных тайниках паноции им низринутся на головы, и вполне сумеют перерезать глотки, если только обучатся действовать с ножами, ну хотя бы с обсидиановыми. Блегмы не годились для разведки, потому что, чтобы глядеть, им пришлось бы выдвигаться целым торсом, что в военной обстановке равнозначно самоубийству. Но если ловко расположить их на подставе, они придутся куда как кстати, поскольку белый гунн, наверно, всегда целит в голову, а обнаружив перед собой безголовца, по меньшей мере хоть на миг оторопеет. В этот-то миг блегмам и надлежит работать своими каменными топорами.

Понцы составили слабейшее звено в стратегии Поэта, потому что пошлешь ли в атаку таких, со срамным членом на груди впереди себя, так что самопервейший пинок придется ровно по мошонке, чтоб сразу повалились с ног и вспомнили родную маму? Можно их вообще-то принять застрельщиками, потому что, оказывается, этот причиндал у них как ус у насекомых, при даже слабых переменах ветра или температуры выстраивается и дрожит. А следовательно, послать их в авангард, получать от них сведения, а если, отмахивался Поэт, и выйдет так, что их перебьют первыми, война есть война и нет в ней места христианскому состраданию.

Ну, безъязычников сначала предполагалось оставить в собственном соку, потому что при такой неорганизованности они могли причинить полководцу больше неприятностей, чем противнику. Потом все же было решено, что из-под плетки их принудят работать в тылу, помогать молодым евнухам под надзором Соломона возиться с ранеными и успокаивать фемин и мелюзгу всех рас, да приглядывать, чтоб из своих щелей никто не высовывался.