Второй проблемой, которая была тесно связана с первой и которую Стецкий еще более усердно пытался устранить, являлось изображение Барбюсом Троцкого как революционера с иным, чем у Сталина, «темпераментом», а не как дьявольское воплощение чуждых социальных и экономических корней оппозиции. В этом вопросе Барбюс отказался отречься от своей точки зрения: в опубликованном тексте хотя и заметно активное осуждение Троцкого в качестве нераскаявшегося меньшевика, но изгнанный оппозиционер все же рассматривается как лидер принципиально иного типа, чем Сталин. Правда, в характеристике Троцкого отсутствуют слова «теоретик» и «интеллектуал», однако Барбюсу и не нужно было их использовать: его Троцкий обладает слишком большим воображением, слишком любит говорить, чрезмерно самоуверен и многословен, тогда как Сталин — «человек ситуации» (l’homme de la situation) с утилитарным, «практическим» складом ума. Коротко говоря, это два разных «человеческих типа»{700}. Таким образом, если многих попутчиков типа Шоу и супругов Вебб Сталин привлекал как «социальный инженер» марксистско-ленинского склада и, соответственно, своего рода интеллектуал у власти, то у Барбюса советский вождь представал перед читателем как антиинтеллектуал и антипод Троцкого, понимавший истинную суть ленинизма чуть ли не инстинктивно.

Хотя Барбюс манипулировал образами, имевшими длительную предысторию у представителей европейского левого крыла, он также приобрел определенное представление о роли интеллектуалов в коммунистическом движении, сталкиваясь с собственными проблемами, типичными для работы в антиинтеллектуальной атмосфере Французской коммунистической партии. Во время одного из своих многочисленных визитов в Москву он даже почувствовал необходимость извиниться за заявления, сделанные от имени французских рабочих, сославшись на то, что истинный интеллектуал находится в полном единении и слиянии с рабочими массами. В одном из узловых моментов биографии Сталина Барбюс рассматривает его не просто как человека дела, противопоставляемого интеллектуалам, а как личность, воплощающую идеал упомянутого слияния: «человека с головою мудреца, с лицом рабочего, в одежде простого солдата»{701}. Этот монстр был одновременно и человеком знания, возвышающимся над массами, и борцом, единым с народом. Барбюс не мог дать более высокой оценки роли «мудреца» в коммунистическом движении.

Впрочем, именно этот совершенно несоветский стиль и положение самого писателя как человека, смотрящего на СССР со стороны, из Европы, без сомнения, обеспечили особую притягательность написанной Барбюсом биографии для советского руководства. Так, в 1935 году Михаил Кольцов назвал книгу «Сталин» величайшим достижением Барбюса со времен романа «Огонь», но обратил внимание и на «типичные иностранные» определения и точки зрения автора, «трогательные по романтичности, иногда даже наивные для здешнего уха и глаза». При этом, однако, Кольцов признавал, что именно «иностранный аспект» может сделать анализируемую работу привлекательной для советского читателя. Особенно же показательно то, как Кольцов, сам сталинист-западник, описал «культурную географию» вводной части книги Барбюса, где изображаются народные массы, шествующие по Красной площади с возгласами «Да здравствует товарищ Сталин!»: «Он и есть центр, сердце всего того, что расходится лучами от Москвы по всему миру». Эта цитата взята из Барбюса, но Кольцов немного изменил ее: тогда как в оригинале французский писатель назвал Москву просто «местом» (milieu), Кольцов не преминул поставить Сталина в «центр» Москвы{702}. Поскольку в Москве находился Сталин, она из отсталой периферии превращалась в центр мира, однако получить такой статус было возможно лишь при наличии восторженной поддержки из-за рубежа.

В своем выступлении перед Иностранной комиссией ССП в 1936 году Кольцов высказался о переводе работы Барбюса более открыто, признавшись, что «у нас было много колебаний — издавать эту книгу на русском языке или нет». С одной стороны, «абсолютно все» изложенное в книге уже было известно советским читателям, а история партии пересказывалась «довольно неточно». С другой стороны, Кольцов все же полагал, что решение о переводе написанной Барбюсом биографии оказалось очень удачным: «Все-таки книжку издали, и она пользуется большим успехом, потому что там имеется большое обаяние, в том отношении, что это сказано другим человеком, на другом языке». Русское издание сохранило привлекательность — благодаря своему стилю, который не был жестко ограничен избитыми шаблонами советской идеологической литературы. Эта «иностранная» работа заложила один из краеугольных камней культа личности — признание Сталина «Лениным сегодня».

Еще одним важным ходом, тесно связанным с развивающимся культом личности, стало решение ленинского наследника принять в Кремле Герберта Уэллса (встреча состоялась 23 июля 1934 года) — как бы в напоминание о том, что в 1920 году родоначальник научной фантастики нанес знаменитый визит Ленину и лично поприветствовал «кремлевского мечтателя».

Обсудив в 1920 году в Москве планы электрификации, Уэллс по возвращении домой начал, к удовольствию Ленина, призывать британское Министерство иностранных дел к улучшению отношений с новой Россией. В 1934 году Майский, являвшийся тогда доверенным лицом Сталина, сделал весьма ловкий ход, напомнив Уэллсу о приглашении Ленина вернуться в советское государство десять лет спустя. В то время у советского руководства существовали непосредственные тактические причины организовать подобную встречу — как, вероятно, и в случае с рядом других приглашений, исходивших лично от Сталина. В частности, на момент подготовки к Первому съезду советских писателей Уэллс занимал пост президента Международного ПЕН-клуба. В 1935 году советское руководство аналогичным образом заполучило к себе Роллана вскоре после заключения франко-советского соглашения о взаимопомощи. Кроме того, международный статус Уэллса был намного весомее, чем у Людвига или Барбюса. Его приглашали в Белый дом четыре американских президента, причем в Москву он прибыл вскоре после последней из этих встреч — с Франклином Д. Рузвельтом. Уэллс писал не только научную фантастику, но и политические работы, новаторские трактаты по футурологии, а также научно-популярные книги по мировой истории. По своим убеждениям он был социалистом, продвигавшим идею создания социалистического мирового государства, бывшим фабианцем, который, помимо того что был другом Горького, вращался в тех же кругах, что и супруги Вебб и Шоу. Они и помогли Майскому убедить Уэллса принять приглашение посетить СССР{703}.

Впрочем, к разочарованию сталинских стратегов, очень скоро выяснилось, что писатель, в отличие от попутчиков типа Шоу и Роллана, совершенно невосприимчив к мистическому ореолу правителя-философа. Склонного к технократии Уэллса в советском строе привлекало иное: его гораздо больше притягивал авангард пролетариата, а не идея о революционном лидере-интеллектуале. Фантаст, безмерно восхищавшийся всеми, кто разрабатывал новые технологии, уже давно восстановил против себя все Фабианское общество своими экстравагантными мечтаниями о превращении верхушки рабочего класса в правящую касту вроде японских самураев. Несколько позднее именно мечта Уэллса о совершенном в административном отношении «ордене» дисциплинированных организаторов разожгла его энтузиазм по отношению к ленинской концепции коммунистической партии. Технократические взгляды писателя подразумевали, что он был одним из тех критически настроенных деятелей межвоенного периода, которые считали парламентскую демократию пережитком прошлого, хотя в то же время смотрел свысока и на характерное для советской идеологии прославление трудящихся масс. В автобиографии, опубликованной в 1934 году, он все еще называл своей самой успешной книгой «Современную утопию» 1906 года — очерк, в котором нарисовано общество, разделенное на правящую административную и творческую элиту и необразованных чернорабочих; последних автор именует «тупым» и «низким» классом. «Мою веру в правильность подобного представления о правящей прослойке будущего значительно укрепило появление таких успешных организаторов, как Коммунистическая партия и итальянские фашисты», — писал он в 1934 году. Подобно Шоу, Уэллс был склонен к самообману относительно своих связей с основоположниками русского коммунизма, поскольку изображал Ленина как постепенно разрабатывающего «крайне похожую [на «Современную утопию»] схему преобразованной Коммунистической партии». Впрочем, «генетической связи» между схемой Ленина и своей собственной Уэллс так и не установил{704}.