Анжелика, узнав, что ее срочно зовет к себе граф де Пейрак, оставила своих раненых и с бьющимся сердцем отправилась в порт. Здесь она столкнулась лицом к лицу с мрачным монументом, который был представлен ей как доктор богословия из Бостона. Его холодные глаза внимательно ее изучали. В глубине души он был так же смущен, как и Анжелика. Она это поняла, поздравила его с благополучным прибытием и сделала легкий реверанс. Из слов, которыми он обменялся с графом де Пейраком, она узнала, что он погостит в Голдсборо несколько дней и отметит здесь в компании с ними день Господа в благодарность за Его добрые деяния.

Приезд гостей отодвигал решение незавершенных и мучительных вопросов, терзавших сердца и души жителей Голдсборо. Анжелика не знала, радоваться ей или горевать по поводу этой отсрочки. Хотелось бы скорее положить конец чувству тоски и этой комедии, что они все разыгрывали. Она готова была кричать, умолять:

«Кончайте с этим, решайте же наконец!..»

Но непреклонная воля Жоффрея де Пейрака удерживала их всех в состоянии ожидания, вынуждая каждого играть свою роль до конца. Поскольку супруг представлял Анжелику гостям, ей предстояло быть хозяйкой праздника.

Она вернулась в форт, чтобы переодеться в одно из платьев, привезенных из Европы.

Прошел короткий, но сильный ливень, и небо снова прояснилось. Ароматные запахи, доносившиеся со стороны таверны, где шли приготовления к празднику, были так сильны, что заглушали всепроникающий запах моря.

Слышались напевные голоса людей в порту. Время от времени раздавались звуки труб.

В Голдсборо были уже свои устоявшиеся традиции. Анжелика не знала, что эти звуки призывали население собраться на площади перед фортом, но любопытство взяло верх, и она вышла на улицу.

Там все блестело и сверкало после прошедшей грозы, грязные потоки воды неслись с прибрежных холмов и прокладывали в земле борозды, через которые женщинам приходилось прыгать, подбирая юбки.

Подобно этим потокам, люди стекались отовсюду маленькими ручейками — с кораблей, из домов, из леса — и сходились в одной точке, образуя плотную разношерстную толпу, в которой перемешались моряки, колонисты, гугеноты, индейцы, англичане, солдаты и дворяне, объединенные временным, но неистребимым чувством принадлежности к этому затерянному кусочку американского берега. Все хотели присутствовать на необычайном спектакле.

И те, кто прибыл из лагеря Шамплен верхом на лошадях по дороге, окаймленной зарослями люпина, и те, кто спустился из прибрежной деревушки тропой, вьющейся среди анемонов, были вооружены мушкетами для охраны женщин и детей. Таков был официальный приказ, согласно которому никто не должен был безоружным удаляться более чем на полмили от крепостных пушек. Летом начинался сезон ирокезских набегов, к тому же никто не был застрахован от воинственности абенаков, готовых напасть на любого белого, показавшегося им подозрительным.

Площадь уже была полна народу. Повсюду сновали дети. Анжелика услышала их громкие выкрики:

— Кажется, будут вешать Золотую Бороду!

— А сначала его будут пытать…

Кровь застыла у нее в жилах. Пришел час, которого она ждала и боялась после пленения Колена. — «Нет! Нет! Я не позволю его повесить, — говорила она себе, — я буду кричать, устрою скандал, но не дам его повесить! Пусть Жоффрей думает что угодно!»

Не сменив нарядного платья, она отправилась на площадь, и нимало не смущаясь пристальных взглядов зевак, заняла место в первом ряду. В этот момент ей было не до забот о том, что могут подумать о ней, и что скажут люди о ее присутствии на площади. Несмотря на нервную дрожь, ей удалось сохранить самообладание, и ее надменный вид интриговал и сбивал с толку любопытных.

Платье она выбрала, почти не раздумывая, строгое и пышное, из черного бархата, расшитого узкими кружевами вперемежку с мелким жемчугом. Взглянув на него, она подумала: «Платье для королевских похорон». Но Анжелика не собиралась хоронить Колена, она рассчитывала его спасти!

В последний момент она нарумянила лицо, не очень старательно растерев крем шершавыми пальцами по мертвенно бледным щекам.

Выглядела она плохо. Тем хуже!

Многие, наверное, заметили ее необычайную бледность и лихорадочное состояние, но никто не проронил ни слова. Блеск ее зеленых глаз как бы замораживал любое готовое сорваться обидное слово.

— Посмотрите на нее, — сказал по-английски Ванерек лорду Шэрилгаму, — она очаровательна. Какая величественная осанка! Какая великолепная надменность!

Совсем как у истинной англичанки, дорогой друг. Не правда ли, она стоит Пейрака? Как она парирует враждебные и неодобрительные взгляды! Она наверняка вела бы себя так же, если бы на груди у нее была пунцовая буква «А», которой — как вам конечно известно, дорогой, — ваши пуритане из Массачусетса отмечают неверную жену.

Англичанин поморщился.

— Пуритане не очень чувствуют, оттенки, мой дорогой.

Он взглянул на Нокса Мазера, который обсуждал со своими викариями, допускает ли богословское учение казнь человека в день Господа. Не помешает ли это отдыху, приличествующему такому дню? Или же, напротив, это событие в воскресный день позволит Господину принять отлетевшую душу с меньшей поспешностью?

— Мы, светские люди, — продолжал английский лорд, — легко соглашаемся простить столь красивой женщине небольшие грешки.

— Сколько поставили бы вы на пари, что она будет защищать своего любовника с таким же жаром и страстью, как леди Макбет?

— Двадцать фунтов… Шекспиру понравилось бы в этой стране, вполне английской как по праву, так и по духу…

Лорд поднес к глазам очки, которые висели на его парчовом мундире. Они были украшены бантами в соответствии с последней лондонской модой.

— А вы, Ванерек, сколько бы вы поставили на пари, что эта женщина, на вид такая хрупкая, обладает аппетитными округлостями; освободившись от своих одежд, она могла бы соперничать с Венерой, выходящей из морской пены?

— Не будем делать ставки, мой дорогой, я это знаю наверняка, я ее обнимал. Признаю, что у английской знати хороший вкус. Вы угадали, милорд. Тело у этой сильфиды нежное, как бархат.

— Замолчите ли вы наконец, развратники! — воскликнул гугенот из Ла-Рошели Габриель Берн, который краем уха слышал этот неприличный разговор и с трудом сдерживал свое негодование.

Затем последовал обмен резкостями на английском языке, и лорд Шэрилгам заговорил даже о дуэли. Его лейтенант заметил, что он не может драться с простым мещанином. От такого оскорбления ларошельцы вскипели и, сжав кулаки, дружно двинулись на украшенного лентами адмирала.

Стража и милиция, окружавшие помост, не решились вмешаться.

К счастью, появился д'Урвилль и сумел своей любезностью несколько охладить страсти. Но и он не смог полностью укротить грозу. Глухое раздражение ларошельцев перекинулось с английского гостя на Анжелику, вызывающе и слишком броско одетую для такого дня, тем более, что она и так была здесь «яблоком раздора». Пылающие взгляды устремились на нее, поднялся ропот, прозвучали слова осуждения. В конце концов этот шум достиг ушей Анжелики, прорвавшись сквозь пелену ее тревожных мыслей.