которому он был так искренне расположен, но Карл де Моор отступил на два шага назад и, поникнув головою, проговорил:

- Нет, бааз... Этого я не могу допустить... Благодарю вас... Я тронут до глубины души, но... я не в состоянии принять от вас изъявления вашей дружбы, в которой вы сейчас раскаетесь.

Ян ван Дорн с искренним удивлением взглянул на него.

"Неужели бедняга помешался от радости?" - мелькнуло у него в голове.

- Что это вы говорите, Моор! - со смехом воскликнул он. - Видно, радость совсем вскружила вам голову...

- Да, она действительно произвела во мне перемену, о которой я и хочу поговорить с вами, - продолжал Моор, все еще не поднимая головы.

- Говорите, говорите, дорогой товарищ! Только знаете ли что, отчего бы вам сначала не отвести меня к своему сыну? Мне очень хотелось бы скорее увидать его. Мой сын Пит уже в восторге от него, и вся наша молодежь тоже сгорает от нетерпения познакомиться с ним... Пойдемте-ка лучше к вам, там мы и поговорим...

- Нет, бааз, пожалуйста, - тихо, но твердо сказал Карл де Моор, останемся пока здесь. То, что я обязан сказать вам, другие не должны знать. Я бы даже просил вас пройти со мною к реке. Там мы никого не встретим.

- Извольте, идем! - согласился ван Дорн, пожимая плечами.

Когда они подошли к деревьям, тянувшимся вдоль реки, ван Дорн остановился и с улыбкою спросил:

- Ну, теперь, надеюсь, вы мне откроете свою страшную тайну?

- Да, я вам открою... все. Тайна эта, действительно, страшная, и вы сейчас перестанете шутить... Вам придется выслушать от меня признание... унизительное признание заблуждающегося человека!

Ян ван Дорн с понятною тревогою вглядывался в искаженное страшным душевным страданием лицо своего собеседника. Он был вполне уверен, что видит перед собою немного помешавшегося от радости человека, и искренне жалел его. Но по мере того, как слова признания срывались с языка Карла де Моора, честный боер, за всю жизнь не сделавший ничего дурного, приходил все в большее и большее негодование. Наконец, когда Моор окончил свою исповедь, ван Дорн, с налившимся кровью лицом и сверкающими глазами, вне себя закричал:

- В довершение всего вы хотели даже убить моего Пита?!. О, это бесчеловечно!.. Это чудовищно!..

Карл де Моор был просто жалок в эту минуту. С опущенной головою он стоял в позе человека, до такой степени сознающего свою вину, что никакие слова осуждения не казались ему достаточно сильными. Он даже и не пытался оправдываться, хорошо понимая всю подлость задуманного преступления, только благодаря случаю не приведенного в исполнение.

Овладев немного собою, ван Дорн более спокойно и мягко сказал, хотя горечь так и сквозила в его голосе:

- Зачем вы рассказали мне все это?.. Вы бы лучше скрыли свой ужасный замысел, тем более, что вы теперь ведь уже отказались от него.

- Тогда я был бы еще бесчестнее, и мне было бы крайне тяжело пользоваться вашим уважением и расположением! - энергично возразил Карл де Моор.

- Да?.. А если я, не открывая никому ничего, попрошу вас удалиться из нашего лагеря, как изменника и предателя, - что вы на это скажете?

- Скажу, что это будет справедливым, но слишком незначительным возмездием мне... Я хорошо сознаю, что недостоин находиться в обществе таких честных людей, как вы, - обществе, которому причинил столько потерь... Да, я не имею права оставаться с вами... Но я надеюсь, что вы, такой справедливый и честный человек, не заставите моего сына... несчастного, ни в чем не повинного Лауренса, отвечать за... за преступления его отца... Ведь вы не прогоните его? Да?

- О, конечно, нет!.. Но...

- Благодарю!.. Что же касается меня, то случай, - вполне естественный в глазах всех, - случай вскоре же избавит не только вас, но и самый мир от меня... Такие люди, как я, не должны обременять собою землю... Но, ради всего святого, умоляю вас не открывать Лауренсу моей ужасной тайны... Пусть он оплакивает меня, как любящий сын отца, а не как отверженного человека, который должен был смертью искупить свое тяжкое преступление... Дайте мне слово, что исполните мою просьбу, и я... умру спокойно... Со своей стороны клянусь вам, я никогда не давал напрасных клятв, - что скоро, очень скоро исчезну с лица земли...

- И вы способны сделать это теперь, Карл? - спросил глубоко взволнованным голосом Ян ван Дорн, пристально вглядываясь в хотя и искаженное страшною мукою лицо Моора, но выражавшее непоколебимую энергию и спокойствие, всегда наступающие после бесповоротно принятого решения.

- Сделаю, бааз, будьте уверены! - твердо отвечал Моор. - Быть может, даже сегодня... если вы... настаиваете.

Ян ван Дорн схватил его за обе руки и еще более взволнованным голосом проговорил:

- Нет, вы не сделаете этого, Карл! Я не могу требовать совершенно бесцельного и бесполезного самоубийства. Но раз вы отдаете себя на мой суд, я изберу для вас способ наказания... или, вернее, искупления вашей вины... Пока вы каялись, я в первую минуту был вне себя и невольно подумал: "какого, однако, страшного... извините... негодяя я принял в свое общество!" Но потом, когда выяснились мотивы, заставившие вас задумать это преступление, я понял, что не негодяй, а только глубоко честный и сильный душою человек способен на такое открытое признание, особенно если ничто не вынуждало его на это. Самоосуждение - одна из ужаснейших нравственных мук, а вы сами осуждаете себя - и в этом начало искупления вашей вины. Вот что я решил относительно вас... Прежде всего примите мой дружеский поцелуй и ответьте мне тем же.

К величайшему смущению Моора, Ян ван Дорн крепко обнял и поцеловал его.

- ...А затем, - продолжал он, - я, в качестве бааза, приказываю вам хранить от всех членов нашей колонии вашу тайну, так чтобы никто никогда и не догадался о ней, и даже, если можно, забыть об этом навсегда. Зачем бередить раны? Вы очистили свою совесть чистосердечным признанием, и мы постараемся теперь забыть все... Я хорошо понял вас и от души прощаю вам ваше заблуждение... Я уверен, что вы теперь добровольно посвятите весь свой ум, всю свою энергию и все ваши богатые познания на нашу