мы с Лялей шли вдвоем. Она, кажется, не придавала этому особого значения, а я чувствовал себя так, словно никогда раньше не говорил с девчонками, не ощущал прикосновения легкой руки. То и дело сбивался с шага, смущался и, чтобы скрыть смущение, говорил резко, отрывисто, часто повторяя: «Ну, вот». Я рассказал о беседе с Верой Павловной, о словах ее относительно товарищества и коллектива. Ляля, разумеется, горячо поддержала учительницу. Она всегда с восторгом отзывалась о Вере Павловне, хотя Вера Павловна пришла к нам в конце второй четверти и ничем еще себя не проявила. Возможно, девчонки лучше и быстрей угадывают новых людей.

А впрочем, что теперь толковать о школе, когда до последнего звонка остались считанные минуты! Я, например, уже чувствую, как понемногу перестаю быть школьником. Хотя еще не знаю, кем стану после школы. Счастливые те ребята, у которых есть увлечения — радио или авиация, химия или физика. А я ничем не знаменит, у меня нет ни школьных рекордов, ни достижений, на выставках вы не увидите моих моделей, в газете не прочтете о картинах юного художника Ступалова. Я — обыкновенный.

— Вера Павловна права, — настойчиво повторила Ляля, — мы не дружны. Вот что плохо. Понимаешь, не дружны по-настоящему. Так, чтобы за друга в огонь и в воду.

— Странно ты рассуждаешь. Не все же вопросы можно выносить на общее собрание. Есть глубоко личное…

— Если товарищу плохо, это не глубоко личное, а глубоко общее.

— Хорошо говоришь. А сама убежала от глубоко общего. И чуть не расплакалась.

— Ну что ж… Конечно… Мне стало больно за Лешку…

— Да ты не думай, — поспешил я успокоить Лялю, — не хотел тебя обидеть. Просто пример привел. Видишь, как трудно быть правильным. Если действительно можем помочь — это коллектив. А если только так, напрасно рану растревожить — это уже не коллектив.

— Своим углом живем!

Мне не хотелось продолжать этот разговор, ломать голову над подобными вопросами не привык. В классе мы все больше занимались разбором классических положительных и отрицательных типов, писали сочинения: «Образ героя», а вот над своими собственными образами не задумывались.

А Ляля без всякой видимой последовательности, вдруг воскликнула:

— Знаешь, мы ведь с тобой однофамильцы. Если не считать грамматической формы «ов», — и она увлеклась своим открытием, позабыв обо всем, что говорилось раньше, — итак, Андрюшка, и ты — Ступалов. Фамилия, безусловно, безобразная, но что поделаешь!

— Может, мы с тобой родичи?

— Возможно. Хотя у нас в роду никто так глупо не ухмылялся.

— Ну, вы вообще — носики-курносики.

— Неправда, у меня римский нос.

— А разве в Риме не было курносых?

Ляля уклонилась от уточнения этого исторического вопроса:

— Итак, Андрюшка, мы родичи… Давай общих дядек и теток называть. Ты откуда родом?

— Не знаю. Кажется, из Омельника. Где-то на Псле есть такое село.

— А мы из Ступоливки. Это на Днепре, за Градижском. Мы там каждый год бываем.

— Отдыхаете?

— Работаем. У нас хаты очеретом покрывают. А у вас?

— Почем я знаю…

Ляля рассмеялась:

— Эх ты — из Омельника! Это я так, нарочно спросила, чтобы проверить, какой ты землячок. А хаты теперь у нас рубероидом покрывают. Хороший материал Жаль только трудно достать — и сейчас же спросила: — Неужели ты про Ступоливку не слышал? Историческое место.

— На Украине все места исторические.

— Да, верно, — тихо отозвалась Ляля.

— Нема такої П'ятихатки, щоб не було історії початку.

— А вот сейчас ты нехорошо сказал.

— Почему нехорошо? Ты ж сама сказала: верно.

— Нет, сейчас ты очень плохо сказал. Со стороны, по-чужому. А чужой глаз — злой глаз. Кто со стороны смотрит, тому не болит.

— Ну, я не знаю… Ты сказала — история, и я говорю: история.

— А ты знаешь, в чем история Украины? Крови народной много пролито. Земля святая, — глаза Ляли потемнели и стали неподвижными, они не смотрели, а судили меня.

— Что я, по-твоему, должен каждое слово проверять?

— А ты не слова, ты себя проверяй, — Ляля прикоснулась рукой к моей выпяченной груди, как раз в той области, где врачи обычно выслушивают сердце. — Вот здесь проверяй.

Я прислушался: сердце колотилось, стучало, но я еще не научился как следует различать его голоса — кто знает, о чем вещало оно.

Только стали подниматься по лестнице — навстречу Лешка, спешит, скользит по ступеням, точно ступени раскаленные.

— Вот удача! А мы к тебе, Лешка.

— Да, верно, удачно получилось, — Леонид говорил неуверенно, держался неловко, старался не встречаться глазами с Лялей. И нами овладела какая-то непривычная неловкость. После случившегося в доме Жиловых что-то мешало нам просто и дружески взглянуть друг другу в глаза, — так ничтожная заноза мешает крепкой, здоровой руке.

Мы сошли вниз, вышли на улицу, постояли немного, потолковали о самых незначительных вещах. Ни я, ни Ляля не сказали Леониду ничего, что собирались, что должны были сказать. Я забыл даже упомянуть о том, с какой искренней заботливостью и тревогой расспрашивала о Жилове Вера Павловна. Обронил только между прочим:

— В школе спрашивали, почему не был…

— Скажи: болеет гриппом.

— Я так и сказал — азиатским.

— Ну и молодец. Азиатский это внушительно. Доложи: через недельку, мол, Жилов явится, — Лешка поправил небольшой сверток, наспех, неаккуратно перевязанный узловатой растрепанной веревкой, и поспешно добавил, как бы оправдываясь:

— А я тут на минутку забегал. Барахлишко. Документики. Надо все-таки. Жизнь.

Не знаю, что было тому причиной, но расстались мы нехорошо, не по-дружески. Может, потому что впервые столкнулись с настоящим, неприкрытым злом, не смогли противостоять ему, спасовали. В таких случаях, наверно, людям всегда неудобно смотреть в глаза друг другу.

Проводили товарища до автобусной остановки, пожелали всех благ…

Через неделю Леонид Жилов, как ни в чем не бывало, сидел за своей партой. Держался он уже спокойней, уверенней и только одна незначительная история несколько разволновала его.

На переменке неожиданно подскочил к нему Аркашка Пивоваров:

— Послушай, Ленчик, конечно, это не мое дело. И тому подобное. И ты, пожалуйста, не обижайся. Пойми, я от чистого сердца. По-комсомольски…

— Приятно послушать комсомольца в коротких штанах, — фыркнул Лешка.

— Ладно, Лешка. Все это мелочи. Штаны и тому подобное. Я другое хочу сказать, — Пивоваров мялся, смущался, исчезла вдруг его гладкая, отшлифованная речь опытного болтуна и завсегдатая танцплощадок, парень заговорил по-человечески: — Я знаю, Лешка, тебе сейчас здорово тяжело; так вот, если что… Если негде перебыть, переночевать — пожалуйста. Без всяких, по-товарищески. Понял?

Леонид нетерпеливо дернул плечом, недобрая усмешечка искривила губы:

— Это ты разболтал? — повернулся он ко мне, потом вопросительно уставился на Лялю. — Я же просил, как людей!..

— Никто ничего не разболтал, Лешка, — поспешил успокоить его