Но насмешка была неуместна. Ясно, что все брожение от нее и идет — старые дрожжи, закваски 1885 года. Двадцать лет минуло, а ведь не скисли, нет.

— Севастея, — уже до просьбы опустился, — ты подумай обо мне, хозяине. Родичи спят и видят, как бы спихнуть меня и на мое место усадить кого‑нибудь другого. Ты этого хочешь?

— Н-нет, Савва. Тимофеевич. — от волнения чуть отчество не упустила.

Он смущенно вскочил на коня.

— Все, что от меня зависит, — сделаю, Савва Тимофеевич! — уже вслед прокричала она.

И верно: какое‑то время ни газетенок, ни бумажек не было.

Но тут от нее же заявился человек с запиской: «Умоляю, приютите этого скитальца».

Молодой, белокурый, красивый. В любовники к ней явно не годился. Да и какие теперь любовники. У старухи? Значит, опять же — свой?

— Да, — понял гость колебания хозяина. — Да, Савва Тимофеевич, меня разыскивает полиция. На ваших фабриках я ищу убежища. Вы пользуетесь уважением — не хочу от вас скрывать. Вправе выгнать меня и даже сдать.

— Одна княжья башка мне это уже предлагала. Дурак! Я сыском не занимаюсь. Что ты умеешь делать?

— Если честно — только стрелять.

— Хорошее дельце! Можно бы в охранники ко мне, грешному, да ведь сразу же застукают. Да и не держу охранников. кроме этого, — бесясь на свою откровенность, приподнял из внутреннего кармана неизменный браунинг.

— Хорошая охрана. Уважаю, — улыбнулся человек, не знавший, видимо, ничего, кроме таки вот штучек.

Но хозяину, Савве Тимофеевичу Морозову, было не до смеха. Только что избавился от инженера Красина, который опять сбежал за границу, — так на тебе, стрелок! Не просьба Севастеи Ивановой удерживала, чтобы выгнать стрелка, — сквозь его открытое, породистое лицо проступала какая‑то родовая порядочность.

— Имя не секрет?

— Для вас, Савва Тимофеевич, нет секрета. Николай Бауман.

— Немец?

— Да так, в русскую квашню попало немного иноземных дрожжей.

— Я познакомлю тебя еще с одним русским немцем. Тоже Николаем. Завтра в Москву. Сегодня переночуй где‑нибудь. К себе не приглашаю, не обессудь.

Смешно и грустно: ехали они в разных вагонах. И опять же, прямо с вокзала, не заходя домой, — к племяннику.

Тот, исповедуя свой рабочий социализм, переехал из отцовского шикарного особняка в доходный дом Плевако. Да, адвокат, адвокат, а денежки‑то нужны, зарабатывал на беспризорных. В наемной квартире богатей — хозяин телефон установил, вот вся и роскошь. Поздоровавшись с племянницей Екатериной Павловной, дядюшка позвонил на фабрику:

— Николаша, я приду сейчас к тебе в подвал с одним хорошим знакомым?

— Хорошо, дядюшка, — без лишних слов, да, видимо, и из осторожности, односложно согласился Николаша.

Когда они черным входом спустились в подвал, там уже был зажжен свет. Племянник стоял с маузером в руке и целился в мишень. изображенного жандарма!

— Славно, — восхитился Бауман, видевший такую открытость впервые.

— Обычное дело на досуге, — подал племянник руку. — Николай Шмит.

— Николай тоже, — крепко пожал руку Бауман. — Выходит, мы оба Николаи, и оба — немцы?

— Да как сказать.

— Ничего и не надо говорить, — остановил эти церемонии дядюшка. — Вы тут знакомьтесь, аяк матушке поехал. На рысаках, разумеется. Мария Федоровна не любит наши нищие променады.

Насмешка предназначалась явно для племянника, но тот стерпел. С дядюшкой не поспоришь.

Матушка Мария Федоровна была на молитве. Пришлось с ее монашками время коротать. Все старые крысы, заседелые. Тех, кто был помоложе, матушка по чьему‑то навету выпроводила за порог. Скукотища. Не прежние времена, когда на задворках, в дареной мастерской, бузотерил Левитан. Да и братец Сергей — к матушке только на поклоны является; и прежде‑то был тюфтя-тюфтей, а теперь какие с ним разговоры, если и объявится?

Право, от скуки даже матушке обрадовался. Почти искренне припал к руке:

— Рад видеть вас в здравии, матушка!

— Так уж и рад? — И после молитвы не подобрела она. — Что у тебя на фабриках деется?

— А что, матушка? — понял он, что душеспасительного разговора не получится.

— Газетки, бумажонки, какие‑то листовки! Днесь звонил мне владимирский губернатор, жалился: вот-вот бунт у тебя грянет! А ты в Москве с артисточками забавляешься?

— Какие артисточки, матушка? — потешно ужаснулся он, вспомнив Татьяну Леонтьеву.

— Кобенистые, какие же еще!

Шептать‑то матушке шептали на ухо, да и сами мало что знали. Он примирительно надумал:

— Но коль ваша, матушка, правда, я сейчас же еду в Орехово. Кто его знает! Сорок тысяч рабочих.

— Фабра! Она такая. Поезжай, коль не шутишь.

— Какие шутки, матушка! Под вашу молитву и еду на вокзал.

Она не поскупилась, несколько раз двуперстно перекрестила его.

По дороге, в роскошном персональном купе, его одолевали невеселые думы. Даже добрая закуска в рот не шла. Мало родичи, так, видать, и владимирские жандармы под рукой полковника Буркова славное дельце сварганили.

Он уже давненько начал подстраховываться: ничего лишнего в кабинете не держал, даже письма слишком болтливого Алешки Пешкова. У кого‑то были же запасные ключи? Может, даже и у этого пропойцы, капитана Устинова? Хорош, когда пьет за хозяйский счет, а как протрезвеет без опохмелки.? Кое‑кто по мелочам пропадает, но и листок «Искры», залетевший как‑то в кабинет, — не ветром ли душеспасительницы Севастеи? — ведь тоже внезапно исчез. Может, уже во владимирском досье полковника Буркова? Наверняка и среди конторских служащих есть завербованные шпики.

Нашли революцьонера!

Бездельников он и среди рабочих не терпел. Третьего дня, и будучи в Москве, телефонировал: двоих пьянчуг немедленно под расчет! Нечем заняться? У него в городке, стараниями Севастеи Ивановой, приличная читальня с библиотекой и «Трактир трезвости» с разложенными на столе газетами и журналами. И больница, и школа. И матушкина богадельня, о которой она так печется. Ладно, пускай старушки замаливают грехи Морозовых, не помешает. За три‑то поколения — не накопить грехов?

Но не бездельников же и убогих старушек ищут? Кроме ткачей, прядильщиц, красильщиков, отделочников и прочего фабричного люда, вокруг таких огромных фабрик немало и разных захожих-прохожих осело. Сбыл с рук Красина, Баумана вот, но ведь шастает из соседнего Покрова еще какой‑то Бабушкин — сукин сын! Этот — не Бауман, в конспирацию играет, а на роже самая отъявленная революция написана. Тоже — возьми пойми себя, Савву Морозова! Откровенных лихих людей он любил, но скрытность не терпел. Какое ему дело до партийных склок? Слава богу, и он знал про разных «большевиков» и «меньшевиков». Морочат православным головы, чтобы денежки из них выколачивать!