несчастна. Ведь Иерусалим, в отличие от кибуца, где она задыхалась, дает простор для мысли, для дыхания, простор физический и душевный.

Столица многолика. Она объемлет Наоми и вдохновляет мистическим чувством. Все исторические и духовные пласты древнего города, поставленного Данте во главу мира, придают Наоми ощущение волшебства жизни. И даже искусственно возведенная бетонная стена, шлагбаумы и колючая проволока между Израилем и Иорданией не могут стать преградой между прошлым и настоящим.

До войны за Независимость она гуляла по Старому городу, где каждый камень рассказывает о своей религии – иудейской, христианской, мусульманской. Она шагала по еврейскому кварталу, заглядывая в каждый закоулок, в каждую щель, где гнездится и произрастает жизнь ортодоксальных евреев, проходя мимо синагог, микв, школ, сгорая от любопытства и желания проникнуть в сложные тайны еврейской жизни, которой она не знала.

Она всматривается в наплывающие один на другой древние и новые архитектурные стили. Они придают городу неповторимый характер. Впечатляют ее этнические орнаменты, привезенные в страну Сиона со всех концов мира. В этой особенной атмосфере она пишет, многому учится, занимается домашним хозяйством. Израиль следит за ее развитием, направляет ее:

“Проза пересекает все границы, соединяя в себе тезис, антитезис и синтез. Именно, художественность должна быть главной целью твоих сочинений”.

Она даже сочиняет поэму в прозе о царской дочери, одинокой и печальной, ожидающей освобождения. Царская дочь, ограбленная и беспомощная, берет инициативу в свои руки, когда юноша проходит мимо. Это пастух, и она поведет его по тропам, о существовании которых он и не подозревал.

Я дошел до конца тропы.

Дальше дороги нет.

Там сидела царская дочь

Без короны

Без роскоши и великолепия

Некрасивая печальная замкнутая.

Сказал я: дошел до края

Пастух я, чье стадо рассеялось.

Ограблен до нитки.

Лишь теленок остался прыткий

Родился вчера, золотая шерстка на нем

Глазки девственны

Посижу с ним здесь напою его из родника

Ибо дальше нет пути. И солнце заходит.

И сказала она: сядь, отдохни, путник,

Напейся и теленка напои.

Я тоже дошла до границы

И сбросила корону мою и царское одеяние,

Не умывала лица много дней,

Утоляю жажду из родника,

Ем, что поле пошлет.

Сижу и ожидаю того, кто пройдет.

И вот, явился ты, сядь, будь гостем

Безмолвию моему.

И сказал он: чем дружбе поможет безмолвие,

Завершились пути,

Завершается день.

Обернулась к нему,

Был печален, серьезен и тих ее взгляд.

Ты послушай меня, пастух,

Я дошла до границы,

Но за каждой границей есть иная страна,

Есть иные пути в новый мир,

И после каждого дня новый день наступает.

И погладил я теленка, родившегося вчера,

Омыл его водой из родника,

И шерстка его посветлела в лучах заката.

И что сказать: только и осталась у меня

Шерстка теленка, родившегося вчера,

И это – от огромного стада.

И что сказать: в свете вечерних теней

Видел я скалы – преграды пути моему

И всем, кто скитается в мире.

И царская дочь без движенья сидела,

Погруженная в свои мысли,

Рождающие идею тяжкую в своем созревании,

Как беременная женщина перед раскрытием чрева.

В коротком рассказе она ведет диалог с Израилем об их положении, повторяя то, что написано стихами. Говорит о том, что новый путь открыт, если только он согласится пересечь границу между ними.

“Израиль, движение “Ашомер Ацаир” не может быть духовным домом людей, переживших Катастрофу. Даже для таких как я, которой она коснулась совсем немного”.

По ночам мысли не дают ей покоя, и она не может сомкнуть глаз. В последние недели она присоединилась к курсу по каббалистической литературе в Иерусалимском университете.

Она нашептывает ночами Израилю: “Дети наши ассимилируются, отчуждаются от своих корней. Бог изгнан из кибуца. Но, изгнанный, он забирает с собой смысл понятий о добре и зле. Исчезает граница между светом и тьмой. Но поиск святости не прекратится. От искр веры загораются медленно, но если уже вспыхивают, их больше не загасить”.

Иудаизм становится главной темой романа, над которым она работает. Гершон Шалом радуется тому, как расширяется горизонт ее познания Торы, ее символов и образов.

“Ривка Шац, Шломо Бен-Йосеф и Наоми Френкель – лучшие мои ученики”.

Человек должен быть активным на путях Бога. Эту мысль профессора она вынесла еще с той поры, когда посещала его курс на горе Скопус. Человек должен искать Бога по множеству Его путей, и все они верны. Нет одной молитвы, есть много молитв. Бог не выступает в одном лице, а во множестве лиц.

Курс Шалома, основой которого является представление и научное обоснование каббалистического мышления, языка его философских и социологических символов, понятных людям двадцатого века, дает ей глубинную основу творчества. Обладая природной интуицией, мастер слова раскрывает для себя волшебство духовного мира, родившегося из тяжкого кризиса в иудаизме. Каббалисты пытались расшифровать тайны мира, как выражение тайн Божественной жизни. Их картины и диаграммы глубинно связаны с историческими испытаниями еврейского народа. Великий вклад Каббалы в том, что она стремится к пониманию “исторической психологии” иудаизма.

Стилю мышления Наоми близко древнее учение, основанное на диалектике. Оно открывает перед ней бесконечные пути понимания еврейской души и души человечества со всеми его противоречиями. Гершом Шалом определяет еврейскую мистику, как сумму попыток истолковать смысл раввинского иудаизма, каким он был установлен в дни Второго Храма через тайну и мистические понятия, которые должны были помочь евреям понять себя.

Профессор повторяет, что в мире вершатся постоянные процессы, в которых сталкиваются противоречия. Выраженные в Каббале, они требуют от исследователя понять их, иначе мир мистики и ее символики будет перед ним закрыт. Наоми делает вывод, что все формы, связанные с Божественным началом, готовы раскрыться человеческому уму, и в них пробивается выход в бесконечность смыслов. В Каббале есть место многим сомнениям.

Так, все же, кто это – мистик? Из лекций Шалома она поняла, что мистик это личность, которая подвергает сомнению религиозный авторитет, ставя на его место личный опыт переживания. В отличие от религии, заставляющей строго подчиняться законам, предписаниям, вечным правилам, и того, кто им не следует, считающей грешником, Каббала вообще не признает понятия “грешник”.

Нет в мире ничего статичного. И, по мнению Израиля, мистик, в своем желании интимного