— Тебя крепче, — призналась вдова, обхватив его за шею полными руками.

И как ни храбрилась вдова, но в голосе женщины Дмитрий услышал грусть.

— Где мужа-то потеряла?

— Третий год пошел, как вдовая. В твоей дружине воевал супротив Василия.

— Какой он из себя был?

— Высокий был, красивый такой, на подбородке ямочка. Степаном звали. Может, видал?

Как же сказать бабе, что и дружину свою не всю знаешь, а если еще удельные князья подойдут, где же их всех тогда упомнишь! И разве мало полегло на поле брани высоких да с ямочками на подбородке Степанов. Кто бы мог подумать, что с бабой дружинника любовью тешиться придется. Хотел поначалу соврать Дмитрий, но сказал правду. Скорее всего, после этого в глазах ее уже не зажгутся веселые бесовские искорки, и сделается она бабой, похожей на многих, — покорной и молчаливой.

— Нет, не знаю. Много их было, всех и не упомнишь. Да и не положено князю о своих холопах убиваться. Деремся мы с Васькой похуже всяких басурман. Не обидно было б, если бы татарина резал, а так своего, христианина. И за что Господь Бог дал нам нести этот тяжелый крест!

Так горячо пригрела Дмитрия вдова, что и вставать тяжко. Отринуть бы этот суетный мир и запереться в тихой горнице с жаркой бабенкой да проспать братову войну. Но Дмитрий слишком хорошо знал себя: и недели не пройдет, как наскучит ему баба с жаркими телесами, и ласки ее, волнующие его сейчас, потом покажутся пресными. И опять вернется он к вражде с братом Василием!

И тогда быть сече!

А сейчас она лежала рядом — желанная и жаркая, как зимняя печь. Ох уж и мял он этой ноченькой сдобное, словно пшеничное тесто, тело и в который раз за ночь умирал в сладостной муке.

За окном, подобно шальному зверю, выла пурга; в горнице было тепло и уютно. Дмитрий вдруг почувствовал во рту сухость и, стукнув бабу по пышному заду, скомандовал:

— Квасу мне принеси, пить хочу!

Не без удовольствия наблюдал князь, как баба охотно откликнулась на его просьбу — перекинула через него тяжелую ногу и, белая, сдобная, подошла к жбану с прохладным квасом. Утопив ковш-уточку на самое дно, вытащила его полным до краев и поднесла князю. Дмитрий понял, что не насытился ее ласками, и разглядывал ее с тем любопытством, с каким басурман заглядывается на молоденьких девок, подбирая их для своего гарема. Прасковья, понимая, чем сумела заворожить князя, беззастенчиво стояла перед ним в чем мать родила.

— Пей, родимый, пей, — гладила она князя по светлым волосам, — заморила я тебя. Если я люблю, я ведь не могу по-другому.

И, глядя на эту бабу, которая была уже в чьей-то чужой судьбе, Дмитрий Юрьевич вспомнил прежнюю свою привязанность. Как же ее звали?.. Не вспомнить теперь, забыл так, словно она была не в его жизни. Дмитрий видел ее последний раз год назад — жалкая нищенка с ребенком на руках. Кто знает, возможно, это было его дитя?

— Мужики-то у тебя были после? — вдруг поинтересовался Дмитрий.

— Были… — Баба спрятала глаза. — Только я их всех забыла, ты для меня самый первый.

Прасковья лукавила не зря, была она девкой примерной. В срок, едва минуло восемнадцать годков, вышла замуж. Да скоро отобрали суженого княжеские войны, наградив его в дремучем лесу серым холмиком. Девка с завистью смотрела на своих сверстниц, которые, выйдя замуж, сразу брюхатели и, не опасаясь сглаза, гордо несли впереди себя большой живот. Бабья тоска забирала ее по ночам, вспоминались нетерпеливые руки мужа, и тоска подкатывала к самому сердцу.

Прасковья вспоминала и Игната — веселого, задорного парня. Он беспрестанно задирал девок на посиделках: то поцелует, то обнимет которую, народу — смех, а девке — стыд.

Она встретила Игната в лесу, когда собирала ягоды. Он вышел к ней навстречу из-за дерева — большой, сильный, длинная рубаха перехвачена пояском, во рту — былинка. Обнял ее молча за плечи и привлек к себе, начал целовать так, как никто ее еще не целовал. А потом стянул с нее рубаху, и она, дрожащая и покорная, прильнула к нему.

Да вот беда, не везет ей с мужиками! И этого навсегда успокоила война. Муж ее погиб, воюя за Шемяку, а Игнатушка под Васильевыми знаменами голову сложил.

И, отвечая князю, Прасковья почему-то вспомнила именно Игната: его уверенные сильные руки и ту самую былинку, которую он беспокойно покусывал зубами.

Разве она одна такая? Вон по селу сколько баб вдовых осталось! Если бы не в миру жили, давно пропали бы.

Дмитрий почувствовал, что ревнует. Не привык он ни с кем делиться: будь то баба или власть.

За окном по-прежнему мела пурга и, сатанея, била комьями снега в маленькое слюдяное оконце.

— Князь Дмитрий Юрьевич! — услышал Дмитрий голос боярина Ушатого. Скребется под дверью, как пес бездомный.

— Чего надо?

— Беда, Дмитрий Юрьевич, тут гонец с вестью прибыл…

— Что там?

— Лихие люди предали тебя, отступилась от тебя Москва!

— Что?! — вскочил разом князь.

Боярин вошел в избу, и воздух тяжелыми морозными клубами ворвался в тепло горницы, нарушив покой и уют. Зыркнул Ушатый на княжеское ложе и потупил глаза, наткнувшись взглядом на бабьи коленки.

— Рассказывай!

— Гонец прибыл от верных твоих людей, что в Москве остались. Прошка Пришелец, блудный сын, порождение пса безродного, на самое Рождество проник в город и речами погаными своими восстановил против тебя горожан и бояр. Верных людей твоих упрятал в темницу, многих жизни лишил.

— Так, — опустился Дмитрий на лавку. — И хорошего сказать тебе нечего?

— Не все я сказал, государь, — продолжал Ушатый, насупившись. — Обложил нас Васька со всех сторон, как псы ловчие зайца обкладывают. Из Твери идет на нас Борис Александрович с воинством великим. Изменил он своему слову. Два дня пути до нас.

— Далее говори.

— Василий Ярославич, сговорившись с татарами, тоже на нас идет.

— Позвать ко мне бояр Липкиных, Ноздрю и Чуденца, пусть своих людей собирают и навстречу Ваське выйдут.

Ушатый не торопился выполнять наказ князя, стоял с опущенной головой. И Дмитрий разглядел, что волосы на макушке у боярина поредели, проступила светлая неровная плешинка.

— Чего стоишь?!

— Бояре Липкины, Ноздря и Чуденец, забрали своих людей и ушли тайно к Василию Васильевичу. А вместе с ними ушли еще бояре Свибла, Шуба, Щетнев. И другие ропщут, говорят, что хотят Василию Васильевичу служить, великому князю Московскому.

— Московский князь — я! — прохрипел Дмитрий. — Ладно, ступай! Воинству скажи, чтобы к походу готовились, завтра на Чухлому идем.

Ушел боярин Ушатый, остудил избу. Прасковья, натянув одеяло к самому подбородку, наблюдала за Дмитрием. В глазах страх. Вот говорили же бабы, что крут князь характером, а однажды даже во дворе боярыню вдовую мечом посек.