ХАМАТОВА: Наверное, нет. Вернее, сейчас, вот зная, как всё было со всеми нами, – точно нет. А тогда – не знаю. Может быть, попробовала бы.

ГОРДЕЕВА: А я не попробовала даже. Я осталась доделывать фильм. А бойкот НТВ ширился и рос. Перед эфиром у меня должно было быть интервью на радиостанции “Серебряный дождь”. Накануне оттуда звонят: “Простите, мы отменяем эфир. Дело в том, что мы объявили НТВ бойкот”. Я рыдаю. Как-то об этом узнает телеканал “Дождь”. И они зовут меня на интервью. Я прошу: “Давайте, пожалуйста, поговорим о фильме «Победить рак» и только о нем. Это важно, потому что у нас в стране больше трех миллионов онкобольных, не знающих, куда бежать и откуда ждать помощи. Этот фильм сделан для того, чтобы хотя бы информационно им помочь”. Они, конечно, соглашаются. Я прихожу на эфир. Девушка-ведущая обращается к зрителям: “У нас в гостях Катерина Гордеева, у нее сегодня выходит фильм «Победить рак», но поговорить мы хотим о другом недавно вышедшем на НТВ фильме…” И начинается разговор об “Анатомии протеста”, о бойкоте, обо всем об этом. Причем, если честно, я к тому моменту фильма этого не видела и даже не выучила правильно название. Все время называла “Антология протеста”. Говорят, гендиректор НТВ был в бешенстве.

ХАМАТОВА: Смешно.

ГОРДЕЕВА: Но самое смешное было, когда ведущая, Юлия Таратута, зачем-то предложила мне обратиться к Путину. И я послушно говорю: “Если нас смотрит Владимир Владимирович, я хочу к нему обратиться. Владимир Владимирович, посмотрите, пожалуйста, мой фильм”.

ХАМАТОВА: Посмотрел?

ГОРДЕЕВА: Не знаю. Накануне выхода фильма в эфир мне позвонил мой друг Антон Носик, ныне покойный. Начал говорить про бойкот, спрашивать, как я могу продолжать работать на таком канале. И тут у меня сдали нервы. Я орала на Антона. Я ему высказывала за всех и за всё, что наболело. Я говорила, что он не имеет права быть моим моральным камертоном и что, на мой взгляд, фильм о раке, который я делаю для того, чтобы помочь людям, столкнувшимся с этим диагнозом, обрести почву под ногами, важнее политики. Носик внимательно меня слушал, сопел. Я разошлась, орала и, не попрощавшись, бросила трубку. Антон написал мне письмо с извинениями. Потом написал большой пост в своем блоге о том, что бойкот бойкотом, но фильм Гордеевой смотреть надо. И люди ему поверили.

Фильм прошел на НТВ двадцатого, двадцать первого и двадцать второго марта, в нем было три серии. Двадцать третьего у меня день рождения, мы празднуем и фильм, и день рождения, и всё на свете. А четвертого апреля мне звонит журналист из Forbes и спрашивает: “А вы знаете, что Владимиру Кулистикову продлили контракт еще на шесть лет, а одновременно с этим – вроде как условие – вы и еще несколько человек должны быть уволены с телеканала?” Я отвечаю: “Нет, я там работаю еще. У меня фильм вышел, у него рейтинги хорошие”. Он: “Ну, вы поинтересуйтесь, пожалуйста”. Я говорю: “Конечно, поинтересуюсь”. А это день зарплаты.

ХАМАТОВА: Я смотрю, у вас там все эпохальные решения принимаются под зарплату.

ГОРДЕЕВА: И мне приходит зарплата в несколько раз меньше той, что должны платить по контракту. Я записываюсь на прием к Кулистикову. И он без всяких обиняков мне говорит: “Наступили новые времена, нужно определяться, с кем ты. И высоко нести знамя конкурентной борьбы”.

ХАМАТОВА: Так и сказал?

ГОРДЕЕВА: Так и сказал.

ХАМАТОВА: А что это значило? Переведи.

ГОРДЕЕВА: Не знаю. Но он сказал, что на телеканале есть, к примеру, программа “Говорим и показываем” с Леонидом Закошанским (так я узнала о существовании этой программы), где обсуждают семейные скандалы всей страны. “А ты, – спросил меня Владимир Михайлович Кулистиков, – смогла бы ты так?” Я честно ответила, что не смогла бы. Он обнял меня и сказал: “Спасибо тебе, старуха, за понимание”. На следующий день я уволилась.

ХАМАТОВА: Какой ты ему щедрый подарок преподнесла: без скандала, по собственному желанию, мать-одиночка двоих детей, которую бы черта с два они смогли уволить…

ГОРДЕЕВА: В мае я уже не работаю на НТВ, а в июне заканчивает свое существование дирекция праймового вещания. К сентябрю на НТВ почти не останется моих друзей, близких мне людей. И начнется совсем другая история. А где в этот момент ты?

ХАМАТОВА: Я, зажмурившись, пережидаю все плевки и камни, обрушившиеся на меня, и жду возможности скрыться, исчезнуть из публичного пространства. Но у меня вдруг звонит телефон. Это пресс-секретарь Путина Дмитрий Песков. Он спрашивает довольно прямолинейно: “Чулпан, вас, говорят, утюгом пытали? Такие слухи ходят. Не могли бы вы прийти в Белый дом и поговорить на эту тему?” Я отвечаю: “Могу только после спектакля”. – “Ничего, мы вас подождем”. И вот одиннадцать вечера, снег, сугробы по пояс, я карабкаюсь к Белому дому. Со мной приезжает Гриша Мазманянц, потому что ехать одной мне страшно до полусмерти. Гриша остается курить в машине, а я долго ищу нужный подъезд, выключаю телефон и вхожу в здание.

Долго иду по пустынным темным коридорам Белого дома. И прихожу к Дмитрию Пескову. Мы разбираем ситуацию: как так получилось, откуда взялись эти слухи. И вот тут-то я с радостью понимаю, какие у меня прекрасные друзья. Потому что я слышу, как Песков спрашивает меня: “Почему мне Венедиктов говорит, что мы – палачи последние, что мы вас заставляли, пытали вас каленым утюгом?” Я отвечаю: “Не знаю, почему Венедиктов так решил”, и как-то абсолютно простодушно объясняю ситуацию: видите ли, мои любимые друзья предполагали, что меня будут бить, поэтому решили смягчить силу удара.

На что он замечает: “Ах вот как, ну всё понятно”. Я прошу: “Только давайте больше не будем мутить эту воду, не нужно делать ни в ту, ни в другую сторону никаких оправдательных движений… Я на грани нервного срыва, а может, уже давно в нем бултыхаюсь”. И выхожу.

В молчании доезжаем с Гришей до дома. Дома меня ждет скандал. Человек, которого я люблю, негодует: “Ты должна была определиться, ты должна была внятно сказать: ты с теми или ты с этими!” А я не понимаю, кому и почему я должна? Я не хочу ничего признавать, я Владимира Путина лично не знаю, я не могу и не хочу давать ему оценку. То, что построена клиника, – это хорошо. Какие-то другие его поступки – это плохо. Я не хочу никаких обобщений.

Мы долгое время не разговариваем друг с другом. Но потом всё утихомиривается. И когда у меня появляется “окно” в несколько дней, мы с моим возлюбленным решаем отправиться в путешествие. Я хочу всё стереть из подкорки и как-то восстановиться. Мы летим в Кёльн. Там берем машину и едем куда глаза глядят, в сторону Франции. Однако в разговорах мы всё равно возвращаемся к этому ролику, продолжая ругаться и выяснять, что я кому должна или не должна. Доходит до того, что мне приходится обратиться к психологу. Дальше происходит вот что: я стою посреди Домской площади, зависнув на телефоне с психологом. И тут мне по второй линии звонят из Кремля: “Вы сейчас же должны записать ролик о том, что вас не заставляли и не пытали, что вы всё сделали по собственной воле и совести”. Тут я уже в полном бешенстве ору: “Идите к черту! Я ничего не буду записывать! Я сделала то, что сделала. Всё, тема закрыта. Я не отрекаюсь. Но и ни перед кем оправдываться не буду”. Возвращаюсь к разговору с психологом. А через час выясняется, что это был розыгрыш, звонили пранкеры. Этот разговор потом выложили в сети.