Тем летом в деревне, где стоит дом родителей Чулпан, пес Данхилл влюбился в меня. По утрам он встречал меня на крыльце, смотрел прямо в глаза своими – медовыми, нежными. Потягивался, ставил лапы на плечи и облизывал лицо от подбородка до макушки в одно движение.

Днем, когда мы помогали маме Чулпан Марине пропалывать аккуратные, бог знает чем усаженные грядки, Данхилл садился рядом и, раз в пять минут томно поскуливая, наваливался на меня всем своим ростом и весом.

Днем мы ходили купаться на пруд. Данхилл бежал впереди, пытаясь поймать раскрытой пастью то бабочек, то стрекоз, которые оказывались, как правило, проворнее Данхилла. За псом шли мы с Чулпан, за нами – дети: шестилетняя Арина и пятилетняя Ася. Деревня, где живуи родители Чулпан, недалеко от Казани. Лето здесь жаркое, медленное, тягучее. Мошкара замирает, ленясь перелетать с места на место, ждет ветра. А ветра – нет.

В пруду – ледяная вода. Данхилл с разбегу ухает в нее первым, взбивая зеленоватые брызги, пыхтя и отфыркиваясь. Он ныряет, гоняет видимую только ему одному рыбу, переворачивается в воде. И, наконец, выскакивает на берег, бесцеремонно обхватив меня лапами: “Ну пойдем же скорее, поиграем”, – так влюбленный обычно тащит в воду свою избранницу, чтобы вдоволь нацеловаться в водяной невесомости. Я отбиваюсь, хотя на стороне Данхилла преимущество в весе и напор. Все хохочут.

Степное солнце, перевалив через зенит, живописно разваливается на линии горизонта. В мягком предзакатном свете над полями встает пыльное марево проселочной дороги, по которой только что промчались веселые деревенские пацаны на мотороллере. Данхилл, вдруг встрепенувшись, со всей мочи устремляется за ними. Я не успеваю понять, что происходит, как с неистовым криком “Дааааанхилл!” за псом устремляется Чулпан. Заплакав одновременно, как по команде, пяти-шестилетние Ася и Арина пытаются догнать Чулпан, бегущую за Данхиллом. Они вопят: “Мама!!! Мамочка!!!”

В рыжей пыли ничего толком не видно и я не понимаю ни что происходит, ни куда и за кем из них бежать. Дети, потеряв из виду мать, останавливаются и ревут еще громче. Чулпан, кажется, догоняет мотороллер, но пацаны веселятся, сворачивают и снова разгоняются. Данхилл пытается срезать, бежит прямо на мотороллер. Чулпан спотыкается, падает, не успевает поймать Данхилла и снова бежит, истошно крича: “Пожалуйста, остановитесь, умоляю вас, остановитесь! Данхилл, ко мне!” Я делаю единственное, что могу и что приходит мне в голову: поворачиваю к себе девочек. Закрываю им глаза. И уверенно произношу: “Все будет хорошо, мама их догонит, мама его спасет”. Тут, кажется, до меня начинает доходить смысл происходящего. И я зажмуриваюсь.

Наступает тишина.

Слышно, как жужжит муха.

К жужжанию добавляются всхлипывания и чавканье. Мы с девочками открываем глаза – в оседающих клубах пыли на дороге сидит грязная, рыдающая Чулпан в обнимку с Данхиллом. Она целует его во все колтуны и сосульки, он облизывает ее лицо. Мы наваливаемся на них все втроем. И уже вместе плачем, обнимаемся, облизываемся. А потом – вместе моемся под садовым шлангом. Теперь, когда мне говорят слово “бесстрашие”, я вспоминаю Чулпан, несущуюся наперерез мотороллеру. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ГОРДЕЕВА: Что тебя по-настоящему пугает?

ХАМАТОВА: Трудно так сказать, Катя. Мы не знаем, что может оказаться для каждого из нас по-настоящему страшным. Этого-то и надо бояться. А мы боимся совсем других вещей. Но, наверное, больше всего я боюсь болезней и несчастий близких, в которых я не могу помочь. И еще упущенного времени.

ГОРДЕЕВА: Есть миллион примеров тому, как ты могла промолчать, но не стала. И тем самым навлекла на себя очередную порцию всенародного гнева, неважно, кто это – патриоты и путинисты, либералы и демократы, те, кто уехал, те, кто остался… А ведь ты могла бы просто промолчать. Не сделать что-то, куда-то не пойти. Не привлекать к себе внимание. Могла бы?

ХАМАТОВА: Могла бы, наверное. Но тогда, мне кажется, это была бы не я. И это опять, Катя, разговор о потерянном времени. Нам это время дано, чтобы двигаться вперед, чтобы успеть сделать намеченное именно для тебя. Мне кажется, преступно лениться или бояться, прятать голову в песок. Это какое-то нечестное, если так можно сказать, отношение ко времени: его пустая трата. Наверное, это самое обидное, что может случиться с человеком: потратить свое время впустую.

У меня сложные отношения со временем. Так было всегда. Я, скажем, не могу и никогда не могла носить часы – они сразу ломаются. Но дело, конечно, не в часах. Просто я так боюсь потерять время, что постоянно стараюсь его организовать, упорядочить, и тут же наталкиваюсь на сопротивление: как только я начинаю подминать его под себя, под собственные решения, строить, распределять, оно упрямится и делает всё наоборот.

Хорошо помню, как мы первый раз с ним столкнулись. Тогда на мой восьмой день рождения пришелся перевод часов на зимнее время. И вот три часа дня, я жду гостей, а их нет. Ни единого человека. Я ждала, ждала, а потом надела резиновые сапоги, вышла из дома и весь этот оказавшийся “лишним” час ходила под дождем, мокла среди желтых листьев и отчетливо понимала, что я никому на свете не нужна, моя жизнь прожита зря, раз на мой праздник никто не пришел. Я со всей силы пинала ногой в резиновом сапоге листья, как будто это они виноваты.

Став взрослее, я начала вести дневник. И веду его до сих пор. Это вроде не связано напрямую со временем и никак на него не влияет, но я хотела хотя бы попробовать приручить его. Дневник – это моя гауптвахта, мне не нравится его вести, но с его помощью я измеряю время и, вот уж и вправду удивительно, дневник – это самое очевидное доказательство того, что за черной полосой последует белая, а за белой – черная, что так будет всегда, до самого конца жизни, а потом, после конца, начнется другая жизнь. И там будет другое время. Или не будет?

Я уверена, что время нелинейно. Оно бывает быстрое, бывает медленное, бывает неумолимое. Самое быстрое – то, которое связано с взрослением детей. Это время не остановить, сколько бы ни пытался: вот фотография, где моя дочка только родилась, а вот – ей уже девять лет, а вот – она шлет селфи из подросткового лагеря. Так ужасно, что ничего из этого невозможно пережить заново, невозможно замереть, зависнуть на долгую бесконечность в объятиях своего ребенка. Со временем нельзя договориться. И десять минут мультфильма, которые в детстве тебе обещали за что-то (уроки, помытую посуду, уборку в комнате и хорошее поведение), – это совсем не десять минут до репетиции, что есть теперь у меня.

Мне хочется верить, что в старости время будет помедленнее, я на это очень надеюсь. Я, кстати, с детства мечтала быть не мамой, а именно бабушкой, даже в детстве играла не в дочки-матери, а в бабушки-внуки: я водила внука в музыкальную школу, разговаривала с ним, проводила время. Время.

Мне кажется, что именно будучи бабушкой или дедушкой можно полностью насладиться ощущением близости маленького человека. Без остатка. Без переживаний, что тебе нужно торопиться, убегать на работу, что-то кому-то доказывать. Но тут очень важен возраст духа. Вот я себя представляю бабушкой с молодым духом. И я верю, что рано или поздно такой и стану. Для этого мне надо упорядочить свои отношения со временем.