Как знать, если действительно в Севастополе в конце 1916 г. или в начале 1917 г. к Михаилу Васильевичу приезжали представители «заговорщиков», намеревавшиеся «свергнуть Царя», а Алексеев категорически отказался участвовать в подобного рода «авантюрах» — не предотвратило ли это его заявление реализацию планов «дворцового переворота»? Получается, что дважды в своей жизни генералу, даже, казалось бы, вопреки собственным взглядам и вопреки, очевидно, собственному психологическому настрою, выпала нелегкая работа по разрешению политических проблем, столь частых в условиях растущей Русской Смуты…

И именно ему, генералу, «состоящему при Временном правительстве», пришлось участвовать в противодействии «корниловщине». Михаил Васильевич был срочно вызван в Петроград и вернулся в столицу на Царскосельский вокзал в час ночи 28 августа. Сразу же с вокзала его привезли в Зимний дворец, где Керенский сообщил генералу о том, что «Корнилов изменил России и ее правительству». Алексеев, как отмечалось выше, не сомневался в отсутствии специально подготовленного Ставкой «заговора». Несколькими часами позднее вернувшийся на вокзал генерал узнал от полковника Сидорина о той роли, которую намеревался сыграть Союз офицеров при приближении корпуса Крымова к Петрограду. Давая показания Чрезвычайной комиссии по расследованию действий генерала Корнилова, он отмечал действия корпуса Крымова, но ни словом не обмолвился о сорванной им «провокации» офицерских групп. «Направление 3-го конного корпуса в окрестности Петрограда состоялось но взаимному соглашению генерала Корнилова и г. Савинкова, представителя Временного правительства. Соглашение это не было, по-видимому, облечено в письменную форму, а ограничилось словесным заявлением г. Савинкова. Во всяком случае, неоспоримо, что движение корпуса было вызвано внутренними политическими причинами и вполне отвечало целям и желаниям министра-председателя и Временного правительства».

Министр-председатель предложил Алексееву занять должность Главковерха. В ответ на это генерал потребовал ознакомить его со всей перепиской Ставки и Петрограда. «Принимая во внимание, — заявлял генерал в своих показаниях 7 сентября 1917 г., — что в документах много было неясного, недоговоренного, что, по моему мнению, смена в такие минуты Верховного Главнокомандующего могла гибельно отозваться на самом существовании армии, малоустойчивой и непрочной, я решительно отказался от принятия должности Верховного Главнокомандующего и высказал свое убеждение, что в переживаемые минуты дело нужно закончить выяснением недоразумений, соглашением и оставлением генерала Корнилова в должности, чтобы избавить армию от толчков и пагубных потрясений».

Но достичь примирения было уже невозможно. Обстановка, царившая в Зимнем дворце, исключала компромиссы. Алексееву становилось понятным: «Начинался распад верховного управления: Временное правительство запретило какие бы то ни было распоряжения генерала Корнилова и приостановило все перевозки войск, совершаемые по соображениям стратегическим… Главнокомандующие (фронтами. — В.Ц.) остались без указаний свыше, тревожно спрашивали министра-председателя, чьи распоряжения они должны выполнять. Этим периодом распада власти мог воспользоваться противник». В этой ситуации Алексеев принял решение «вступить в должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего». Главковерхом (журнал заседания Временного правительства № 165 от 30 августа 1917 г.) стал сам Керенский.

Имеется интересное свидетельство П.Н. Милюкова, что у него и Ф.Ф. Кокошкина (члена ЦК кадетской партии, Государственного контролера в составе правительства) возник план формирования нового кабинета министров во главе с Алексеевым, наделенным «диктаторскими полномочиями». Керенский этого плана не поддержал, хотя генерал, находившийся в поезде на Царскосельском вокзале, при встрече с Милюковым дал свое «принципиальное согласие» на руководство правительством. Примечательно, что, отказавшись от поста Главковерха, ввиду крайней неопределенности и, отчасти, провокационности подобного предложения со стороны Керенского, Алексеев считал вполне допустимым, и даже насущно необходимым, реализацию идеи «министерства государственной обороны», хотя бы и в форме нового правительства, подконтрольного представителю армии. В любом случае, несомненен существенно возросший после февраля 1917 г. политический авторитет генерала.

Алексеев консультировал Керенского в разработке плана «обороны» столицы от корпуса Крымова, а в 6 часов утра 31 августа выехал в Ставку для «ареста мятежника». Ночь с 31 августа на 1 сентября генерал провел в Витебске, откуда он вел переговоры с Корниловым, затем проехал в Оршу. Из Могилева были получены достаточно четкие заверения в том, что никакого вооруженного противодействия со стороны войск, верных генералу Корнилову, не будет. Вместе с тем был очевиден стремительный рост революционных настроений, как в тылу, так и на фронтах. Армейские комитеты, не говоря уже о Советах рабочих и солдатских депутатов, выносили постановления о противодействии «реакционной военщине», о «спасении революции», требовали «незамедлительной расправы» над «мятежниками». «Успокаивая» Керенского на предмет отсутствия военных приготовлений в Ставке, Алексеев вместе с тем сообщал: «…с глубоким сожалением вижу, что мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы Советов, являются неоспоримым фактом»{80}.

1 сентября в Ставке Алексеев, в сопровождении своего помощника по гражданской части В. Вырубова, встретился с Корниловым, передав ему распоряжение правительства об аресте. Известны слова Корнилова о «грани между честью и бесчестием», на которой оказался Алексеев, согласившись подчиниться Керенскому. Их взаимоотношения существенно осложнились. По воспоминаниям генерала Л.С. Лукомского, Корнилов при встрече с Алексеевым сказал ему следующее: «Вам трудно будет выйти с честью из создавшегося положения. Вам придется идти по грани, которая отделяет честного человека от бесчестного. Малейшая Ваша уступка Керенскому толкнет Вас на бесчестный поступок».

В воспоминаниях генерала Флуга поведение Алексеева также оценивается неоднозначно, хотя здесь и не уточняется, знал ли все-таки Михаил Васильевич о всех перипетиях «корниловского мятежа» именно как «антиправительственного заговора»: «Поведение М.В. во всем этом деле казалось мне несколько странным. Сначала он держал нейтралитет, а йотом как-то слишком охотно пошел навстречу желаниям Керенского, приняв на себя роль покорного слуги дискредитированного шута-главковерха. Допустимо, что Алексеев с самого начала не верил в успех предпринятого Корниловым шага. Но в таком случае казалось бы естественным дать ему совет отказаться от выступления, ввиду отсутствия шансов на успех. Назревающее выступление не могло быть тайной для М.В.».

В то же время нельзя не учитывать, что, арестовывая Корнилова и все руководство Ставки, Алексеев стремился, прежде всего, к спасению не только самого Главкома, но и сотен офицерских жизней, в частности членов Союза офицеров, от совершенно очевидного «революционного самосуда». Еще до ареста Корнилова Алексеев беседовал с товарищем председателя Главного комитета Союза офицеров полковником Прониным и предупреждал от необдуманных выступлений: «Полное спокойствие в настоящее время является единственным, что необходимо для перехода к нормальной жизни… В деле устроения армии все меры будут энергично поддерживаться и проводиться. Если я в этом потерплю неудачу, то сложу полномочия. Данная же минута требует особливого спокойствия и поддержания полного порядка, насколько это зависит от деятельности Главного комитета». И хотя практически все руководство Союза оказалось арестовано, следует помнить, что низовые структуры оказались слабо затронуты репрессиями и стали через два месяца основой для создания т.н. «Алексеевской организации», для возобновления “борьбы с революцией”».