С большим трудом Алексееву удалось добиться отмены движения к Ставке отряда полковника А.И. Короткова, отправленного на «подавление корниловщины» по инициативе командования Московского военного округа. Кроме этого, генерал смог добиться от Керенского согласия на несение охраны арестованных, преданными Корнилову бойцами Текинского конного полка. Во время смотра частей Могилевского гарнизона, проведенного сразу после «ареста» Корнилова, Алексеев высказался достаточно резко в отношении к нарушителям воинской дисциплины и чересчур «сознательным» солдатам. Это хорошо заметил выступавший на заседании Областного бюро Советов делегат Шубников: «Генерал Алексеев, по приезде в Ставку, взял странный тон по отношению к солдатам, оставшимся верными Временному правительству. Он всячески распекал их за плохое подчинение начальству и обещал послать в действующую армию тех солдат, которые, как наиболее сознательный элемент, способствовали тому, что некоторые воинские части, как Георгиевский полк, остались верными Временному правительству В то же время Алексеев всячески расхваливал корниловцев, в особенности командный состав, в приезд Керенского распевавший “Боже, Царя храни” (примечательная оценка “республиканцев”-корниловцев. — В.Ц.)».

Особенно важным было ходатайство Алексеева перед Временным правительством о расследовании деяний участников «корниловского мятежа» специальной комиссией из опытных юристов, а не революционными фронтовыми судами. «По общему убеждению, — заявлял Алексеев, — генерал Корнилов не поднимал руки против государственного строя, он стремился только к созданию власти сильной, рабочей, умелой; он ничего не желал для себя, был готов работать с теми, кто был бы способен спасти Родину и вывести ее из того тупика, в который она попала.

В этом стремлении к благу Родины заключается причина, в силу которой на стороне генерала Корнилова симпатии многих. Страдая душой вследствие проистекающих отсюда несчастий России, я сочувствую идее генерала Корнилова и не могу пока отдать свои силы на выполнение должности начальника Штаба, сознавая полную беспомощность водворить порядок в войсках и вернуть им боевую мощь».

После проведенного «ареста» Ставки, Алексеев сдал должность Наштаверха (10 сентября 1917 г.) снова, формально вернувшись к статусу находящегося «в распоряжении Временного правительства». Хотя, очевидно, он не исключал возможность возобновления службы в высшем военном командовании. Правда, предложение Керенского о командировке в Париж для участия в работе очередного межсоюзнического совещания Алексеев отверг (есть свидетельства, что генерал называл «игрой краплеными картами» попытки убедить союзников в боеспособности «революционной армии»). Но и непродолжительное пребывание в Могилеве не прошло напрасно. Как вспоминал генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич, ставший в сентябре 1917 г. начальником Могилевского гарнизона, по настоянию Алексеева на должность начальника штаба Главковерха Керенского был назначен генерал-лейтенант Н.Н. Духонин, работавший с Михаилом Васильевичем еще в штабе Киевского военного округа. А должность генерал-квартирмейстера, также по рекомендации Алексеева, принял один из его ближайших соратников — вернувшийся в Россию с Салоникского фронта генерал Дитерихс. Бонч-Бруевич вспоминал, что Духонин говорил ему в частной беседе: «Назначение Алексеева начальником штаба к Керенскому спасло Лавра Георгиевича (Корнилова. — В.Ц.) и остальных участников корниловского заговора». Благодаря Духонину и Дитерихсу Алексеев оставался в курсе всех происходящих в Ставке событий и мог использовать прежние военные контакты уже для политических целей.

По словам Бонч-Бруевича, «Алексеев, пользуясь своим безграничным влиянием на Духонина, по-прежнему воздействовал на Ставку и направлял ее сомнительную “политику”. К тому же Алексеев через генерала Борисова, работавшего в составе Военного кабинета при Временном правительстве, получал информацию о готовящихся военно-политических правительственных решениях»{81}.

После того, как столь неожиданно «обрушившиеся» на генерала военно-политические перипетии миновали, он вернулся в Смоленск. Здесь он жил с семьей в частном доме Пастухова, на Верхне-Пятницкой улице. Теперь он уже не чуждался легальной политической деятельности. Напротив, именно теперь, как ему представлялось, нужно было использовать все возможные усилия для того, чтобы как можно более эффективно «воздействовать на власть» — ради выполнения хотя бы малой части тех мероприятий но «укреплению фронта и тыла», о которых так много говорилось накануне «корниловских дней» и выполнение которых в «новой обстановке» оказалось под вопросом. В условиях резко возросших осенью 1917 г. антивоенных и антиправительственных настроений, «большевизации Советов» и почти не скрываемых намерений большевиков «взять власть» сделать это было нелегко.

В Петрограде началась работа Совета Республики (Предпарламента) — органа, призванного «оказать Правительству содействие в его законодательной и практической деятельности» и создать хотя бы «суррогат представительства» накануне выборов в Учредительное собрание. В работе этого органа принимали участие как представители «социалистических организаций», так и «цензовые элементы», представлявшие интересы «правого крыла». В 12 комиссиях Предпарламента председательствовали «социалисты», а товарищами их числились представители «цензовиков». Михаил Васильевич был делегирован в Предпарламент от Совета общественных деятелей, вместе с такими известными философами и общественными деятелями, как П.Б. Струве, Н.А. Бердяев, В.В. Шульгин. По образному выражению члена ЦК кадетской партии В.Д. Набокова, открытие Совета Республики стало «последней попыткой противопоставить нечто растущей волне большевизма».

7 октября 1917 г. Алексеев снова приехал в Петроград и поселился в небольшом доме № 8 на Галерной улице, в т.н. «общежитии московских общественных деятелей», благодаря чему смог более активно использовать свои личные связи со многими ведущими российскими политиками{82}. На заседании Предпарламента 10 октября 1917 г. Алексеев выступил с критикой действий правительства, приводящих к частой смене командного состава. Он настаивал на «немедленном возвращении в ряды армии офицеров, обвинявшихся но подозрению в контрреволюционности». Еще 31 августа за подписями Керенского и Алексеева был опубликован приказ, запрещавший «политическую борьбу в войсках». В соответствии с ним «всем войсковым организациям, комиссарам» предписывалось «стать на строгие рамки деловой работы, лишенной политической нетерпимости, подозрительности». Следовало незамедлительно «восстановить беспрепятственную перевозку войсковых частей по заданию командного состава» и «безотлагательно прекратить» самочинные «заарестования начальников» и «смещения и устранения от командных должностей начальствующих лиц» без санкции следственных властей или прокурорского надзора. Но, несмотря на показную строгость приказа, «революционное» беззаконие в армии и на флоте стремительно нарастало.

Возмущали генерала все возраставшие попытки «заговорить», «затемнить» насущные политические проблемы. В письме, отправленном 18 октября из Петрограда в Смоленск, он, в частности, отмечал: «В сущности это увлечение фразами, словами, обещаниями, стремление обойтись компромиссами есть общее наше русское горе, ибо этим заражено все: и та лавочка, в которой я нахожусь сейчас (Предпарламент. — В.Ц.), и те подлавочки (комиссии Предпарламента. — В.Ц.), которые из нее выделяются для разработки вопросов. Неуменье взяться за практическое дело. И у многих определенная тенденция — мешать делу, выдвигая для этого слова, комиссии, уполномоченных, и прочие приемы, тормозящие работу. Отсутствие решимости и способности действовать — вот характерная особенность, все убивающая и парализующая»{83}.