Театр опять уехал в зарубежные гастроли без него, и Сеню почему-то обрадовало пустынное спокойствие зеленого дома на Фонтанке. Он поднимался на четвертый этаж, смотрел на клавиши и видел себя воспитанником музучилища и добровольцем, худым и веселым, слушал ржавую какофонию Курской дуги и снова топал воякой через Болгарию, Венгрию, Польшу, где спустя много лет после чадной войны так горячо принимали его дорогой театр…

Тут и подоспела неизбежная и пугающая раздача ключей владельцам кооперативных квартир в доме на Финляндском проспекте. Нужно было получать документы и вписывать в ордер имена членов семьи. Пришла пора позаботиться о детях. Квартиру на Зверинской быстро разменяли на две двухкомнатные для дочери с мужем и сына с женой и ребенком, а на Финляндский проспект он перевез свою жену с тещей и обоих котов…

И сам остался с ними…

«Прощай, Фудзияма, прощай, Иосико, и молодость, тоже прощай навсегда…»

Однажды, глубоко задумавшись о сложностях жизни, он упал, разбил ногу и упомянул об этом в потайном письме из госпиталя. Он был по-японски сдержан, но какие чувства вызвало это письмо! «Дорогой сенсей! — отвечала Иосико. — Я хочу мыть Ваши ноги, целовать разбитое колено! Если бы я была лепестком сакуры, я прилетела бы с ветерком к Вашим ногам!..» Да, да, автор дает волю воображению, но ответ был таков или в этом роде. Традиционный японский стиль, дивные формы вежливости…

Сын прочел все ее письма, получив нищее наследство, и удивился протяженности переписки. Ни слова о каких-то планах на будущее. Немного того, немного этого, ездила туда-то, занималась тем-то… Выхожу замуж…

«Не уверен, но думаю, что ее письма я сжег», — ответил мне живущий в Европе наследник. Конечно, это его право. А может быть, даже и долг, Мы благодарны сыну за верность семье и желаем добра и удачи.

Кому интересны ее горючие письма, кроме бесправного автора?..

И что значит для нас, людей нового века, давний гастрольный роман, помеха законной жизни, честной семье и доброй карьере?.. Забудем, забудем!.. Вернемся в толковый и внятный мир!., Перестанем наконец поминать жалкое совковое прошлое!.. Новый век начался, зачем эти опасливые оглядки?! Забудем, забудем!..

Жаль, что другого прошлого у автора нет…

Новые поездки?.. Но разве вы не поняли, господа, что никакая все это не заграница, и автор — всего лишь кулик на хваленом болоте?

Разве не знаете, что у нас в метро — размывы и под почвой — вода?., Разве не встречали его в Синявине и на Пискаревке?.. Вот же он, кулик, качает головой, идет по Зверинской, сворачивает на Большой!.. Похвалит, покуличит и к Пушкарской, и — на Голодай… И везде под долгой ногой проступает влага…

А когда бежит по Фонтанке, к Невскому — по правой руке, а в Коломну — по левой… Ваш кулик, ваш!.. Бросьте ему хлебца или налейте стакан! Сколько он выпил на этой реке, не меньше вашего чижика!.. «Эй, зачем палочку взял, разве нога не прошла?» — «Для понта!» — И дальше шкандыбает…

У Чернышева, а тем более у Лештукова, он замедляет ход, чтобы еще раз узнать зеленый домок, с чугунным, восстановленным к празднику новодельным навесом, со знакомой афишкой, с Пушкиным и Глинкой там, наверху, на фронтоне, хотя лиц и не разглядеть… Вот он, рядом, косит повлажневшим глазом, медлит усталыми ногами, оставляя невидимые пятипалые следы в родном болотце!.. И следов не осталось, а кулик все хвалит, хвалит!.. Просто у него свой язык, куличиный, а вам невдомек, вам переводчика подавай!.. Бог подаст.

Позвольте поздравить вас, господа, с юбилеем Санкт-Петербурга!.. Триста лет, хорошая дата, а годы плывут по нашему небу, как японские журавли…

Такова русская конспирация, господа: в Астрахани живет сестра, она перешлет ему личную почту в советских конвертах. А «Веткиным» он подписывал некоторые афиши, например «Историю лошади». Розовский напевал свои песенки, а Веткин, то есть Розенцвейг, приводил их в нотный порядок. «Музыка Розовского и Веткина». Веткин или Никтев — какая, в сущности, разница?.. Главное: «Помню и люблю…».

Откуда эти строчки у автора? Сочинил, сочинил!.. Но иногда ему кажется, что они пришли по почте, добрались из Японии, из провинции Тоттори. И читаем мы их потому, что девушка Иосико сохранила весточки и письма, все до одного. И недолго думала, решая поделиться с нами, любезный читатель. Несмотря ни на что…

Как бы вам это передать? Так, как услышал? Или так, как увидел, когда услышал? Г.И. Суханов, последний товстоноговский директор, при встрече на Знаменской сказал к слову, что на его долю достался один неприятный случай, а самая неприятная часть неприятного случая вышла в его кабинете. Так благодаря Геннадию Ивановичу автор узнал о выдающемся поступке любимого героя. Насколько пассивна и вынужденна была роль участника в директорском кресле, настолько активно и добровольно он взял на себя свидетельские показания. Речь шла о Розенцвейге, которого Геня почему-то называл Семой. Попробуем передать последовательность событий.

Однажды композитора Р. вызвали на проходную театра, чтобы вручить ему письмо и пакет из Японии. То есть дежурному на проходной, — а в этот день дежурил начальник охраны Андрей Иванович Рыдван, — гости показались именно японцами. Никто в театре, кроме вызывающего и вызываемого, то есть Рыдвана и Розенцвейга, этих людей не видел, но факт в том, что иностранцы, похожие на японцев, вручили завмузу пакет и письмо…

Так же, как и автор, читатель, наверное, догадался, что это была удачная оказия и привет композитору Р. от девушки Иосико.

Заметим в то же время, что мы бы никогда этого не узнали, если бы Андрей Рыдван не исполнил свой пограничный долг и не доложил о случившемся кому полагалось. Таким человеком был куратор БДТ по линии КГБ.

Посетив вскоре директора, его куратор, — Геня так и сказал — «мой куратор», имя не упоминалось, — задал вопрос:

— Что же вы, Геннадий Иванович, не рассказываете, что тут у вас было?..