Исчезни!

Я сделаю это сам.

«Давай же», — шепчет один голос. «Не надо», — говорит другой. Чье это лицо смотрит на меня?

«Он смотрит куда-то в воздух, — замечает про себя Малин, — словно между мною и им кто-то стоит».

Вдруг она понимает, кого видит этот человек.

— Он здесь, — говорит она. — И он хочет, чтобы ты остался.

И Андерс Дальстрём успокаивается, перестает дрожать, будто фильм о его жизни внезапно закончился. Рот его беззвучно шевелится, а палец все еще давит на спуск.

Вечерний полумрак за его спиной сгустился до непроницаемой темноты.

Андреас, ты там?

Чье это лицо мелькает передо мной, твое или ее?

Что ты говоришь?

«Андерс, это я и в то же время не я, — говорит голос. — Слушай меня и больше никого. Я хочу, чтобы ты остался, ты еще не готов. Змееныши исчезнут, я обещаю. Может быть, твою жизнь не назовешь ни легкой, ни завидной, но она твоя. Ты видишь мое лицо. Да, это я, ты узнал меня? Убери же свое ружье, иначе я опять пропаду».

Это ты, Андреас? Ты просишь меня не делать этого?

Как же я могу тебя не послушать.

Не делай этого.

Газонокосилки наконец смолкли, больше за мной никто не гонится.

А когда-нибудь ко мне вернется любовь, та, которую я искал и от которой бежал.

Не делай этого.

Ради меня, ради Катарины, ради всех нас.

Малин Форс видит, как Андерс Дальстрём вынимает ружье изо рта и резким рывком бросает его на землю, а потом поднимает руки и смотрит ей в глаза.

«Кого ты видишь? — мысленно спрашивает его Малин. — Меня или кого-то другого?»

Она направляет на него пистолет.

Воротник ее куртки расстегнут, и дождь струйками стекает по спине.

Сзади она слышит шаги. Двое полицейских в форме подходят к улыбающемуся Андерсу Дальстрёму и заводят ему за спину руки.

Она чувствует чью-то ладонь на своем плече.

— Ты сумасшедшая, Форс, — раздается голос Харри. — Совершенно сумасшедшая.

Линчёпинг, Севшё, ноябрь

Тот, кто умеет смотреть и слушать, услышит и увидит нас.

Мы — мальчики, жертвы времени, летающие над вами.

Мы везде и нигде.

Йерри, Андреас и Фредрик.

Теперь наши голоса слились в один, мы — хор, но наши песни до вас не доходят.

Человек в тюремной камере одинок. Он ожидает суда, на котором ему вынесут приговор.

В то же время он никогда больше не будет таким одиноким, как раньше, потому что обрел самого себя. Он знает теперь, кто он и почему сделал то, что сделал.

Даже участь убийцы может быть завидной, странно, не правда ли?

Но в мире так много странного.

И так мало способных слышать и видеть.

И так мало умеющих верить.

Малин озирается по сторонам. Везде чувствуется атмосфера казенного дома: и в комнате, и во дворе, окружающем здание реабилитационного центра для больных алкоголизмом.

Ей предстоит провести здесь шесть недель. Свен Шёман был непреклонен.

— Я отстраняю тебя от службы. Ты берешь больничный и отправляешься на лечение в реабилитационный центр.

С этими словами он выложил на стол несколько брошюр с отвратительными фотографиями, напоминающими рекламу домов отдыха.

Желтые больничные корпуса и аккуратное белое здание постройки рубежа девятнадцатого-двадцатого веков в окружении зеленеющих берез.

За окном стояла поздняя осень, шел дождь со снегом.

— Я поеду.

— У тебя нет другого выхода, если хочешь работать в полиции.

Малин позвонила Янне, рассказала ему о предложении комиссара и о том, что она собирается предпринять. Он нисколько не удивился, вероятно, они со Свеном давно уже обо всем договорились.

— Ты ведь понимаешь, что проблему надо решать?

— Да.

— Ты больна.

— Я знаю, что не справлюсь сама и что я должна…

— Ты должна бросить пить. Ни капли больше, Малин.

Янне разрешил ей встретиться с Туве. Они перекусили в кафе в Торнбю, потом съездили в магазин «Н&М» и накупили одежды. В кафе Малин попросила у дочери прощения, сказала, что в последние месяцы плохо себя чувствовала и скоро поедет лечиться. Впрочем, Туве обо всем уже знала.

— Это так серьезно?

— Все могло быть гораздо хуже.

Малин хотелось плакать, но она крепилась, видя, как сдерживается Туве. Или она действительно не так чувствительна, как мать?

Перед Малин сидела взрослая девушка, такая знакомая и в то же время чужая, и обе они старались не показывать друг другу своих слез. Разве так ведут себя мать и дочь наедине друг с другом?

— Так будет лучше, мама, — говорила Туве. — Тебе нужна помощь.

Разве так говорят пятнадцатилетние подростки?

— Все будет хорошо, крепись.

В глазах у Туве мелькнула тревога. Такой взгляд бывает у родителей, вынужденных на время расстаться со своим ребенком.

— Я вернусь к Рождеству.

Отвратительное место.

Малин участвует в групповых семинарах на тему «Почему мы хотим выпить».

А иногда доктора организуют индивидуальные беседы, во время которых легче всего просто замкнуться в себе.

Признайся, что ты алкоголичка.

Они могут пристыдить так, что хочется вывернуться наизнанку.

Малин страшно скучает по Туве. Она помнит, как прощалась с ней возле дома в Мальмслетте, а Янне смотрел на них из окна на кухне.

— Будь осторожна, — говорила Малин. — Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу.

— Не говори так, мама. Со мной все будет хорошо.

Малин не скучает по Янне, скорее отдыхает здесь от тоски по нему.

Кому нравится ворошить свою память? Вызывать из прошлого демонов, заставлявших пить?

Плевать на прошлое.

Не знаю, ничего не знаю и не хочу знать.

К черту мальчика, являвшегося ей во сне. К черту тайны.

Все это ложь. Именно так надо сказать прямо в лицо докторам, желающим ей только добра.

Она помнит и бессонные ночи, и змеенышей, и неутомимые газонокосилки, и клоаки, и синие животы крысиных тушек. Все кончилось для мертвых, но не для меня.