Анна постояла, пытаясь осмыслить увиденное. В картине было что-то очень личное, минута между двумя людьми, которую нельзя делить больше ни с кем.

Анна осторожно открыла дверь под портретом. За ней оказалась крохотная комнатушка. Гитара, полка с магнитофоном. Рядом с ними, в углу, куда едва доставал свет, стояло еще кое-что. Рама погнулась, передняя вилка сломана, но Анна узнала его. Оранжевый “крещент” с гоночным рулем.

Велосипед Симона.

Анна замерла в дверном проеме. Увиденное не укладывалось в голове. Она подавила желание прикоснуться к вещам в комнатушке и, оставив дверь открытой, опустилась в одно из кресел. Что все это значит?

Почему Брур Клейн держит у себя в подвальном тайнике вещи Симона? Вещи, которые двадцать семь лет считались утерянными или сгоревшими? И зачем тут портрет молодого Клейна, полуобнаженного, в постели? Портрет кисти Карла-Ю? Анна откинулась на спинку кресла. Отсюда ей видны все фотографии. Целых три жизни, или даже четыре. Скрытые от мира, как и вещи в чулане. На соседнем кресле лежала потертая кожаная папка, которой Анна поначалу не заметила. В папке оказался всего один лист — какое-то письмо, написанное красивым наклонным почерком. Карандашный текст снова и снова стирали, переписывали, отчего Анне пришла на мысль фреска из Табора.

Дорогая Элисабет. Я совершил ужасный поступок. Из тех, которым нет прощения.

Но я совершил его из любви.

Анна читала дальше, чувствуя, как все вокруг нее начинает медленно вращаться. Она вдруг поняла, как все связано: фотографии, кресла, вещи в комнатушке. Все, что она видела и слышала в последние недели, обрело новую, зловещую связь.

Дождь.

“По дороге домой на повороте мне навстречу выскочила машина. Тут люди ездят, как психи”.

Велосипед.

“Карл-Юхан всегда был таким трепетным”.

Олень.

“Я не виноват. Я не виноват!”

Летняя машина.

“Мальчик мой…”

Пожар.

“Я совершил ужасный поступок…”

Анна стала перечитывать письмо, стараясь, чтобы руки не дрожали.

Ты знаешь, дорогая Элисабет, что я родился иным. Ты была единственной, кто меня понимал. Тебе я мог доверить все — свои слабости, свои недостатки. И благодаря тебе я встретил любовь — любовь, на которую не надеялся.

Как и ты, я любил Карла-Юхана всем сердцем. Ты могла бы возненавидеть меня. Но ты снова показала, что понимаешь меня. Я бесконечно благодарен тебе за это. Мы все были родителями Симону. Когда ему было тринадцать лет, он спросил нас напрямую — помнишь? Карл-Юхан объяснил ему, что мы все трое любим друг друга, но по-разному. Сказал, чтобы Симон никому об этом не рассказывал, потому что не все смогут понять. Но Симон понял. Он был удивительный мальчик.

Летом 1990 года я понял, что что-то не так. Карл-Юхан перестал читать, но я не сразу понял, что у него проблемы со зрением. Когда я заговорил с ним напрямую, он разозлился, стал все отрицать и запретил мне говорить тебе об этом. Карл-Юхан, всегда такой любящий, стал нетерпимым и замкнутым. Запирался у себя в ателье и выходил, только чтобы прокатиться в летней машине. Гонял по узким дорогам. Мучил машину, рисковал, как будто хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось.

Однажды осенней ночью он в панике постучал в мою дверь. Сказал, что переехал оленя возле каменоломни, что олень, может быть, еще жив. Попросил съездить туда и посмотреть.

Я понял все, как только увидел искореженный велосипед, попавший под колеса Карлу-Юхану.

Я сидел под дождем, держа голову Симона на коленях, и гладил его по щеке. Говорил, как сильно я его любил, как все мы его любили.

А потом я сделал то, что нужно было сделать. Я отнес Симона на каменоломню и опустил в воду.

За всю жизнь у меня не было дела, которое далось бы мне так тяжело. Но я сделал это, из любви. Из любви к Карлу-Юхану, Симону и тебе. Из любви к тому, что у нас было и что мы потеряли.

Потом я отвез Карла-Юхана домой и уложил спать. Заверил его, что это был олень и что он не мучился. Летнюю машину я спрятал в гараж, но быстро понял, что отремонтировать ее так, чтобы ни у кого не возникло подозрений, не удастся. На следующую ночь я сжег гараж, машину и студию. Но любимую гитару Симона и магнитофон с его прекрасным голосом я сохранил. И его велосипед. Не смог заставить себя избавиться от велосипеда.

Я просто человек. Человек, который оказался готовым на все ради любви.

Я надеялся, что моя тайна никогда не причинит тебе боли. Но, увидев Анну Веспер, понял: такой момент наступит.

Это, моя дорогая Элисабет, мое признание.

Мое осеннее преступление.

Второй раз за вечер Анна стояла в дверях палаты Элисабет. Мило, сидевший у ее ног, тоже смотрел на трех собравшихся. Лиза вернулась и теперь сидела на краю кровати; Элисабет листала альбом, который привезла ей Анна.

— Смотри, вот здесь твоему папе только что подарили его первую гитару, — говорила она своей внучке. — Видишь, какой он счастливый? Карл-Юхан купил ее в Копенгагене. Брур, ты ведь тоже там был?

Клейн, стоявший в изножье, кивнул, улыбнулся, и Анна на миг увидела красивого молодого человека с портрета.

— Спасибо, что привезли альбом! — Голос у Элисабет был ласковый, а выражение лица смягчилось. — Вы захватили таблетки Брура?

— Конечно. — Анна повернулась к Клейну. — Я их положила вам в карман плаща, вместе с ключами. — Спасибо, — пробормотал он. Улыбка на его лице застыла.

Элисабет продолжала листать альбом, показывая восторженной Лизе все новые фотографии. Но Клейн смотрел вполглаза. Он, кажется, наблюдал за Анной, ожидая, что она сделает или скажет.

— Не выразить словами, как мы с Бруром вам благодарны, — сказала Элисабет.

Анна кивнула, не зная, что ответить. Под прожигающим насквозь взглядом Клейна сохранять спокойное выражение было трудно.

— Я спрошу кое-что, прежде чем вы уйдете? — Элисабет выпрямилась в кровати.

— Конечно, спрашивайте.

— Каменоломня.

— Да? — Анна стала ждать продолжения, чувствуя на себе пристальный взгляд Клейна.

— Анна, как по-вашему, что все-таки произошло той ночью?

В глубине души Анна ждала этого вопроса. Не так давно она пообещала Элисабет Видье узнать правду о смерти Симона. Ну вот она ее и узнала, до мельчайших, самых жутких трагических подробностей. Какую часть этой правды она должна рассказать? Анна покосилась на Клейна.