— Она просто замечательно гадает, — с напором продолжала Лукреция. — Я ничего ей о тебе не рассказывала, но вот погоди, сама увидишь, как она все угадывает.

Тут внезапно заговорила Сен:

— У меня была тетка, которая тоже это умела.

Это были ее первые слова, произнесенные не в ответ на подначки Трюдо, и все обернулись к ней, ожидая, что она скажет дальше. А она теперь выглядела так, точно сгорает от нетерпения рассказать им нечто крайне занимательное — ее надменный вид куда-то исчез, точь-в-точь милая скромная девочка, подавленная осознанием того, что попала в дом к самому Стоу Раммелу. Трюдо наконец немного отмяк и даже заулыбался — впервые. И сияющим взглядом поощрил ее: продолжай! И она снова разомкнула губы, готовая говорить.

— Ваша тетушка, моя милая, этого не умела! — отрезала, перебив ее, мадам Ливайн и улыбнулась ей через стол с отчетливо выраженным презрением и неудовольствием, значительно хлопнув по столу ладонью.

Сен, кажется, обиделась, и Трюдо положил под столом руку ей на бедро:

— Дорогая…

Но мадам Ливайн уже повернулась к Клеоте, на которую глядела потеплевшим взглядом, словно только они две были посвящены в какую-то тайну и полностью понимали друг друга.

— Вам, моя дорогая, гадать нет никакой необходимости, — заявила она.

— Почему? — Клеота даже вспыхнула.

— Потому что вы уже там.

— Где?

— Там, где все начинается, — заявила мадам, и ее настоятельное спокойствие, сперва совершенно абсурдное для Клеоты, придало ей важный и убедительный вид, заставивший всех следить за каждым ее движением.

У Клеоты вырвался смех — почти истерический, кашляющий; за ним последовал глоток красного вина и удивленный взгляд, брошенный на Лукрецию: внезапно ее осенило, что столь тесное знакомство с подобной женщиной, безусловно, означает, что у ее давней подруги какие-то крупные неприятности. Но она тут же опять повернулась к мадам Ливайн.

— Я вовсе не над вами смеюсь, мадам, — проговорила она, заняв руки сметанием со стола крошек. — Дело просто в том, что я понятия не имею о том, где хоть что-то начинается. Или кончается. — Она снова рассмеялась и покраснела. — Вообще никакого понятия.

Взгляд мадам Ливайн не дрогнул.

— Это знаю я, дорогая.

Клеоте показалось, ее кто-то ударил, неведомо кто, неведомо откуда; она ощутила, как ее пронзает насквозь этот взгляд, фанатический, но странно добрый взгляд гадалки. И у нее вдруг возникла жадная потребность заполучить внимание этой женщины, даже ее заботу; она почувствовала себя страшно одинокой. Опустив глаза на стол, на еще рассыпанные там крошки, она сказала:

— Ну, наверное, это такая же реальность, как все остальное.

— Не более и не менее, — ответила мадам Ливайн с тихой и радостной уверенностью верующих, знающих, что они будут спасены.

Клеота была не в силах больше сидеть здесь.

— Пойду принесу кофе. — И она пошла в кухню.

Руки у нее непонятно почему дрожали, когда она подставила чайник под кран. Щеки пылали. Лица сидевших в гостиной мелькали перед глазами, пока перед ее мысленным взором не появился лик Лукреции, и ее близко сидящие глаза самым странным образом прямо-таки взывали к Клеоте, чтобы та приняла услуги мадам Ливайн. И ей тут же стало понятно, что Лукреция уже окончательно рассталась со своим мужем.

Она уставилась на горящее пламя, стоя неподвижно и тихо. Бад Трассел, ее муж, в этом году бывал дома лишь по уик-эндам, и вовсе не потому, что ему приходилось ездить по делам бизнеса по всему штату. По сути дела, они теперь жили раздельно.

Осознание этого факта выскочило откуда-то изнутри, словно было там все это время, только она того не знала. Как это она могла быть такой слепой, не замечала совершенно явных признаков! Она даже испугалась. Собственная кухня вдруг показалась ей странной и чужой. Интересно, а что еще лежит, запрятанное у нее в мозгах, а она и не подозревает об этом? Она вновь задумалась о теперешней приторно-сладкой манере Лукреции, в которой та сегодня держалась, та самая Лукреция, которая всегда сидела, обвив одну ногу вокруг другой, всегда краснела, прежде чем осмелиться хотя бы засмеяться! А теперь она вдруг стала такая… безнравственная, аморальная что ли… И что она сама сделала или сказала сегодня такого уж аморального? Какие все это глупости!

По спине прошла волна холода, и она оглянулась в сторону кладовой, удостовериться, что дверь туда закрыта. Ей даже показалось, Элис по-прежнему торчит рядом с домом. Она прислушалась, но снаружи все было тихо. И все же это было бы вполне в духе сестрицы Стоу — подсматривать в окно. Она подошла к двери на задний двор и резко ее открыла, уже пребывая в ярости. Там никого не было. Деревья качались от сильного ветра, и сквозь их беспокойные ветви она различила какой-то непонятный свет, просачивающийся откуда-то издали. Она замерла на месте, мысленно отслеживая расположение окрестных дорог. Это свет в доме Джозефа, пришла она к выводу. Это было удивительно, поскольку и он, и его жена редко наезжали сюда зимой, хотя сам он иногда появлялся здесь один, чтобы немного поработать, пописать. Если бы она знала, что он здесь, то пригласила бы его сегодня на ужин.

На ее лице уже играла улыбка, когда она вернулась к плите, думая о том, как Джозеф непременно сцепился бы с мадам Ливайн. «Предсказательница чего?!» — тут же переспросил бы он, состроив каменную гримасу. Или еще какую-нибудь шуточку запустил бы, отчего она стала бы удивленно смеяться. В его словах всегда звучало нечто, граничащее с недопустимым, неприемлемым, нечто на грани… правды. Она подошла к телефону и рассеянно поднесла трубку к уху, дожидаясь гудка. Но несмотря ни на что, думала она, представляя себе Джозефа, он все же человек верующий. Большинство евреев верующие, впервые подумалось ей. И его образ еще более четко вырисовался перед ее мысленным взором, когда она уставилась на маску, стоящую рядом с телефоном, — он в этом смысле здорово напоминал ей собственного отца, в его манере себя вести всегда было нечто неприятное, ощущалось какое-то мучительное напряжение, словно он был готов сделать некое заявление, которое, казалось, вот-вот выскочит наружу, но никогда не выскакивало. То же самое, что и у Стоу! Тут до нее дошло, что трубка молчит, и она вернула ее на рычаг, кипя от злости и готовая обвинить Элис в том, что это она каким-то образом испортила телефон. Когда она опять встала к плите, в кухню вошла Лукреция и, не произнося ни слова, остановилась посреди комнаты, сместив вес длинного, широкоплечего тела на одну ногу. И Клеота заметила, что улыбка у нее деланная, натянутая.

— Ты чем-то расстроена? — спросила она. Голос Лукреции звучал низко; она всегда подражала мужчинам, когда полагала, что выполняет какой-нибудь долг.

— Нет! — Клеота рассмеялась, удивленная собственной резкостью. И тут же ею овладело чувство, что по какой-то неизвестной причине Лукреции что-то от нее нужно — неспроста она привезла с собой эту гадалку-предсказательницу. Да что это такое, в самом деле! Лучше бы они обе сейчас уехали отсюда. Прямо сейчас, пока эта ужасная откровенность еще не проявилась! Такого между ними никогда не было; даже в школьные годы, когда они, лежа в постелях в дортуаре, могли тихонько разговаривать часами, далеко за полночь, даже тогда, с самого начала между ними существовала не высказанная вслух договоренность не касаться действительно личных тем. Отношения между ними складывались не за счет обмена словами, но как свет, безмолвно идущий от солнца к луне; Лукреция, например, стала отпускать волосы после того, как Клеота перестала стричь свои, или вдруг начала носить кольца после того, как Клеота вернулась из поездки в Мексику и привезла несколько таких украшений. И теперь, глядя на давнишнюю подругу и видя на ее лице какую-то вымученную улыбку — или она циничная? — она ощущала страх человека, который, сам того не понимая, слишком вольно обращался со своей властью, данной ему способностью подавать пример, и теперь должен иметь дело с мятежом того, кто был им невзначай, без задней мысли, задавлен и порабощен. У нее мелькнула мысль, что Лукреция переехала в сельскую местность единственно потому, что туда переехала она сама, и теперь никогда, просто никогда не сумеет разобраться с хаосом, царящим у нее дома, потому что это всего лишь имитация вот этого дома, и что вся ее череда проектов — начиная от питомника для саженцев, потом разработки дизайна новых туфель, а теперь еще и разведения лошадей — это вовсе не добрые и естественные прорывы ее веселой, радостной энергии, на что она всегда всячески пыталась намекнуть, но всего лишь неудачные и бесплодные попытки отвлечься от жизни, не имеющей собственной формы, от жизни, которая, как теперь ясно видела Клеота, всегда была в тени ее собственной и жизни Стоу. Клеота глядела во вроде как виноватые, но и угрожающие глаза подруги и чувствовала — она ведь всегда это знала! — что все эти последние тридцать лет в жизни Лукреции росло и накапливалось несчастье, а теперь оно разнесло эту жизнь вдребезги.