Ведь когда ты к этому готов — умереть легче легкого. Та тонкая ниточка, что крепила душу солдата к телу, уже и так была надорвана мобилизацией, осталось только дождаться косой, пристально смотрящей исподлобья. По большому счету это и была награда, сладкая награда за муки, после которой было ничего. Простое ничего — без мыслей, надежд и будущего. Без поисков правды, сомнений, голода, жажды, холода — всего этого тяжелого груза, который нес каждый солдат, и от которого можно было сойти с ума.

— Так что тогда делать? — осторожно поинтересовался санитар, с треском появляясь из чащи.

— Ну, можно сходить до поворота. Глянуть одним глазком и сразу назад. — предложил отставной пехотинец. — Вроде, как и разведали, а вроде, как и нет. У нас в полку так Георгия давали. Одному прошение написали — дайте Георгия, заслужил. В атаку пошел, а там геройски потерялся, завернул в деревню по пути, чтобы водички попить. В погребе поискал. В сарае. Ни курей тебе, ни скотины какой. Заходит в хату, стало быть. В прихожем поискал, ниц нема. Только тряпки какие-то, заместо в комнате на стулке шинелку прихватил офицерскую. А в кармане той шинелки мапу нашли. Хотели ее на шкреты пустить, но он не дал. Нечего курить, говорит. Вот за этот подвиг ему Георгия назначили, и даже почти дали. Только не ему, а одному писарю. Попутали там что ли. Фамилию не так написали.

— Как так? — удивился санитар, принимая у него кривую винтовку, — Так ему за вражескую карту орден положен! Как могли напутать?

Отставной музыкант пожал плечами и закинул свою за плечо. А потом изрек прописную истину.

— Да кто на войне у солдата фамилию запоминает? И карта наша была, вроде, при отступлении забыли.

Санитар засопел и двинулся за ним вслед, мучительно припоминая, написал ли он свою фамилию на конверте. Ему очень не хотелось умереть вот так — безымянным, да и вообще никак не хотелось умереть. Оторванный от сытой кухни и поставленный перед лицом почти уже случившейся смерти он помрачнел. То, что есть сила, которая просто умножит все его желания, планы, да и саму жизнь на ноль — приводило огромного Пшибыла в ужас. Он брел за Леонардом, удивляясь отваге отставного пехотинца. Тот беспечно топал вперед, проваливаясь в снег почти по колено.

Через полчаса они выбрались из лощины и вошли в сосновый лес. Деревья высились укрытые шапками снега, осыпающихся колким ледяным туманом. Пшибыл остановился, задрал голову и раскрыл рот, как мальчишка в Рождественском райке.

— Красота-то! Глянь, братец, какая красота! Файно же? Зобач, пан солдат!

Высоко над ними кроны сходились, но не касались друг друга, оставляя между собой узкие просветы, в которых светилось небо. Словно деревья стеснялись коснуться соседа. Стояла редкая гулкая тишина. Ни звука, даже вороны — и те молчали. Было слышно лишь тяжелое шерстяное дыхание разведчиков.

— Ага, — согласился Леонард, снял фуражку и обтер пот, — давай ще до полянки дойдем вон той и сразу назад. С нее-то вже видно будет.

Они осторожно двинулись вперед. Но у Декабря на бравых разведчиков были совершенно другие планы, и дойти до полянки, им так и не было суждено. В синем полумраке леса щелкнул выстрел, мимо прожужжала пуля. Послышался тяжелый топот, а затем последовал грозный оклик.

— Стий! А ну стий, хто иде?

Еще до того как они услышали голос, пан Штычка упал в снег и привычно перекатился за толстый сосновый ствол. Шедший по правую руку Пшибыл рухнул в мелкую канавку как мешок с мукой.

— А ты сам стой! — крикнул музыкант из убежища, — Не то стрельну!

Подтверждая намерения, он клацнул пустым затвором.

— Зараз сам стрельну в тебе! Обходи их, браты! — завопил противник.

— Зараз! — откликнулся другой голос. — Там их двое!

— Бий усих!

— Слава те Господи, панове! — крикнул теням отставной флейтист, — То думал, не доживу!

— До чого, телепень? — темная фигура мелькнула между деревьев и спряталась за стволом сосны. Мелькнул Адриан с малиновой кокардой. Шлем болтался на голове владельца, словно был не по размеру. Бросив взгляд на врага, Леонард покрепче прижался к колючей коре.

— До смерти своей! — крикнул он в ответ.

— Тю, дурень, — звонко отозвался противник, — а ну, обзовись!

— Сам обзовись, — ответил флейтист, рассматривая неподвижного Пшибыла. Тот оглушительно испортил воздух, вызвав гогот в рядах окружавшего разведчиков неприятеля.

— Хлопци, ховайся! Зараз газами травить будут! — серые тени перебегали между стволами деревьев, умело обходя с флангов. Отставной пехотинец насчитал около десятка. Десять против двоих. Обычный для Скучного декабря счет, который предъявлялся без разбора всем — врагам, союзникам, красным, белым, зеленым, простому человеку и солдату. И он никогда не менялся: ты всегда был в меньшинстве, и у тебя всегда была пустая обойма.

«Вот и все», — пришло ему в голову, он прислонился к сосне и задрал голову вверх. — «Вот тебе и все, пан хороший. И биться нечем, да и незачем. За кого? Зачем? А ведь и правда, убьют сейчас, и имени не спросят. Зачем солдату имя? Прощайте, пани Анна, жесли уже и свидемся, то может нескоро».

Отставной пехотинец еще даже не понял, каково это — умирать? Идти-идти, что-то себе думать и вдруг неожиданно умереть. Прямо здесь, в заваленном снегом лесу, где-то непонятно где. Наверное, чтобы умереть, нужно быть виноватым, решил он. Ну, хотя бы в чем-то немножечко быть виноватым. Поискав в памяти свои прегрешения, он ничего и не нашел. Совсем ничего, никакой малости, которая заслуживала бы смерти. Да и нужна была эта мелочь — вина? Скучный декабрь всегда и все расставлял по местам. Виноват ты был или нет. Пули рвали тела, не разбирая твоих провинностей. Ударник накалывает капсуль, порох вспыхивает, гулко стучит выстрел. Разносится в холодном воздухе. Последний звук, перед тем как ты насовсем утонешь в белом звенящем пламени.

Так он сидел и мучительно думал, пока его требовательно не окликнули.

— Обзовись, падлюка! — грохнула винтовка, и пуля выбила светлую щепу из соседнего ствола. — Зараз стрельну, уже не пожалею.

— Штычка Леонард, седьмого стрелкового полка первой бригады четырнадцатого корпуса, — крикнул он в ответ, не желая умирать безымянным. — И Пшибыл Миколай, санитар из Беднарца. Тут мы, лопни