— Греши и далее! — сказал весело. — Амнистия все спишет…

На площади перед вокзалом, воровато озираясь, он нанял пролетку. Высоко поднял воротник шубы, пряча лицо. Перед ним взлетал к небу горбатый Литейный мост. Слева краснела кирпичом тюрьма «Кресты», за мостом тянулась тюрьма подследственных. Петербург бастовал. Было неуютно за нарядными витринами. Возле Колокольной человек в шубе велел остановить пролетку напротив общественной уборной. Вылез.

— Погоди, Ванька, — сказал кучеру. — Я сейчас…

Извозчик терпеливо ждал. Мимо проехал его земляк.

— Кой час? — спросил. — Эй, Ефимушко?

— Да, кажись, шестой кокнулся!

— Тороватый ли седок попался?

Поманил к себе, подъехал тот, и — на ухо ему:

— Скажу тебе, куманек родима-ай, быдто я самого Гапона сейчас везу… Одна шуба — чего стоит!

В эти дни всесильный Трепов вынужден был покинуть свои диктаторские высоты — он занял пост коменданта Зимнего дворца. Но, покидая Олимп диктатуры, он перетащил за собой и все особые ссуды на секретную агентуру. И вот именно эти жирные деньги (отпущенные царем на борьбу с революцией) собачьим нюхом почуял издалека поп-расстрига Георгий Гапон…

— Поехали дальше, — сказал он, влезая в пролетку. — Ну, чего смотришь? Ты не бойся — я добрый: простых людей люблю…

После убийства тургайского генерал-губернатора степной край получил крутой крен влево…

Из Тургая до Уренска доходили путаные вести: о разгроме тамошней тюрьмы, о разоружении полиции; власть в Тургае перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов…

В середине дня, когда Мышецкий, как всегда, ничего не делал, над Уренском рассыпалась пулеметная дробь. Пулемет захлебывался где-то за Меновым двором — словно задыхающийся от бега человек. Сергей Яковлевич издали наблюдал, как зигзаги очередей, скобля деповскую трубу, подбираются все выше и выше… Красное полотнище, такое дразнящее, вдруг пошатнулось, И ветер, понес его над городом, как воздушного змея. Пулемет, дожевав ленту, заглох.

— Узнайте, — наказал губернатор Огурцову, — кто осмелился отдать приказ о стрельбе?

Оказалось, что из пулемета лично строчил полковник Алябьев.

— Что ж, — сказал князь, — придется с ним побеседовать…

Алябьев — плечистый красавец с первой проседью в гладкой прическе; роскошная нагайка и кожаные леи, вшитые от колен до паха, обличали в нем любителя верховой езды.

— Я согласен с вами, полковник, — говорил князь Алябьеву, — что красный флаг был неуместен. Но сейчас, в священные дни конституционной свободы, ваш решительный жест никак не оправдан.

Полковник вскинул руки, как бы берясь за невидимую гитару.

— Представьте, что я играю, — сказал он, шевеля пальцами. — Но одна рука у меня придерживает струны. Чтобы не испортить музыку. Так и в этом случае: не каждая струна, князь, звучит хорошо в этой «свободе». Я ее немного придержал… Пулеметом!

Из дальнейшего разговора выяснилось, что солдаты Уренского гарнизона предъявили петицию: выпускать их в город и не стричь им волос. До этого Мышецкий редко встречал солдат на улицах: они — на радость командованию — тихо и смирно сиживали по казармам, чистя свою амуницию.

— Милостивый государь, — сказал князь полковнику, — султан Абдул-Гамид, уж на что зверь, и то выпускает своих янычар побаловаться на зеленую травку. Мы же, слава богу, не турки!

— Стрижка — гигиенична, — ответил Алябьев в сторону.

— Не спорю. Но свободного человека не надобно стричь по шаблону. Свободный человек сам желает избрать себе фасон прически… Восстание на броненосце «Потемкин» тоже началось с пустяков: нашли в мясе червей. А затем увидели и позор самодержавия. Тысячи мелких оскорблений складываются во всеобщий протест народа!..

Мышецкий все эти дни ощущал неповторимое страшное одиночество. Мело и мело за окном. Горела перед ним свеча — такая старомодная: витая, желтая. «Как жаль, что я не играю в карты, — решил нечаянно, — все бы лучше убить время!..» А над городом колыхались торжественные флаги империи. Подняв барашковые воротники, городовые величественно озирали уренские просторы. Шлялись по улицам разболтанные, с оторванными хлястиками солдаты. Обыватели варили бражку, и воздух был насыщен спиртом, как винный погреб.

— Боже мой, какая тоска, — сказал Сергей Яковлевич. — Ну, стоило ли мне забираться в эту дыру? Сидел бы в департаменте…

Позвал «драбанта», и они выпили. Жевали сыр и маслины. Мышецкий, выплюнув горькую косточку, сказал:

— До Тургая можно добраться на дрезине, а там…

— Нет, князь, от Тургая поезда больше не ходят.

— А хорошо бы выбраться. Хоть на два дня… в Казань!

— Э-э-э, князь, да в Казани сейчас такая революция…

— Тьфу ты! В самом деле, сиди здесь и помалкивай.

— Верно, князь: у нас еще любо-дорого, другие позавидуют…

Мысли губернатора перекинулись совсем в другую сторону.

— А об амнистии, — спросил, — ничего не слышно?

— В Москве не вытерпели — сам губернатор, говорят, ездил и освобождал «политику» из тюрем. Амнистии и ждать не стали.

— А кто там сейчас?

— Джунковский в губернаторах.

— Надо ждать, — ответил Мышецкий. — Какой день?

— Пятница. Вы уходите, князь?

— Да. Пойду. — Долго совал ноги в галоши, стучал и топал, еще дольше заматывал шею. — А знаете, Огурцов, — сказал вдруг, — вот с Конкордией-то Ивановной жизнь была веселее…

— А коли так, — ответил Огурцов, — так чего же вы Жеребцову изгнали? Без женщины трудно управлять губернией!

— Кстати, — поморщился князь, — а что в Малинках?

— Не слыхать. А — что? Может, приманить госпожу Жеребцову?

— С чего вы так решили, Огурцов? Не надо… Я пошел!

Пошел в говорильню — к Бобрам. Не было вождя — «вождь» его, князь Сергий Трубецкой, лежал глубоко под землей на кладбище Донского монастыря, укрытый по иронии судьбы красными лентами венков…

У Бобров его встретили, как всегда, восторженно:

— Вы слышали, князь? Неужели не слышали?

— А что случилось, господа?

— Баумана убили в Москве.

Сергей Яковлевич долго думал. Потом просто спросил:

— Бауман… А кто это такой, господа?

— Ну как же! — подхватили Бобры хором, стыдя князя. — Ведь Бауман… это такой человек, его вся Россия знает…

Но по глазам Бобров было видно, что и они только сегодня узнали имя Баумана. «Зачем лгать, господа?..» Сдернул кашне.

— Вся Россия знает, — сказал резко, — но я, простите, не знаю. Однако буду благодарен, если расскажете!