— Боря, — сказал Паскаль, затворяя двери, — передайте поклон матушке. А ты, Моня, отложи-ка для меня коробочку спермина, я завтра зайду… Ай-ай, такие молодые и красивые люди! И не могли даже мотива для себя подыскать. Ведь это же — разлагает…

Спровадив молодчиков, Паскаль потерял свою доблесть и стал меленько вздрагивать. В одном был уверен: Дремлюге — ни звука. Сейчас с такими вещами не шутят, а то и впрямь прихлопнут, как муху. Старый жулик Осип Донатович даже завидовал «безмотивной» молодости. «Легко работают — без напряжения мыслей!» В этот день он щедро отвалил на дело монархии двести рублей, и Ферапонт Извеков благодарно сверкнул новыми вставными зубами:

— Ну, Донатыч? Мы тебя в книгу запишем. Есть у нас такая с золотым обрезом, куды мы всех патриотов закатываем!

— Не надо, — отвечал Паскаль, вздрагивая. — Дешевой популярности не ищу… Но… страдаю! Нельзя ли мне охрану обеспечить?..

Три хулигана, во главе с Сенькой-Классиком, засели на кухне. Пои их и корми теперь. Паскаль сейчас невольно держался за кончик той ниточки, которая уводила его к Ениколопову, к ограблению банка в Запереченске, к тем одиннадцати повешенным…

Но Осип Донатович был терпелив и умел молчать. Иначе он был бы плохим жуликом. Революции приходят и уходят, а деньги всегда остаются — таков был ход его мыслей. Титулярная гнида свято верила в незыблемость великой империи, и знала, что после революции его акции, как патриота и верноподданного, подскочат еще выше.

«Ничего, доите меня, господа! Переживем!»

После неудачного экса поехали в захудалый «Дивертисмент», заказали пива и солянку. Сидели, положив руки на грязную скатерть, глядели исподлобья на публику. Загибаев под столом — на ощупь — разряжал бомбу-самоделку. Далеко-далеко кричал паровоз.

— Почтовый, — сказал Ивасюта, сдувая с пива пену. — Предпоследний вагон можно кокнуть.

— И что? — спросил Загибаев; отвинчивая запал, он потел от страха.

— Деньги… бумаги, там много чего найдется, в почтовом-то!

Боря Потоцкий без аппетита черпал ложкой золотистую солянку.

— Вот что я скажу вам, друзья! Не лучше ли это дело бросить? Ениколопов, может, и славный эсер. Но как-то все подозрительно. Где святость революции?.. Не лучше ли нам вернуться?

— Куда? — спросили его хором.

— Обратно — к Казимиру, с повинной. Мол, так и так, мы зарвались. Больше не будем… Ну, пусть товарищи нас судят.

Боря выпалил это, и вдруг прямо в живот ему тупо ткнулось дуло револьвера. Стол был накрыт скатертью, и Боря не мог разгадать — кто грозит ему смертью. Не шевельнулся. «Кто заговорит, тот и грозит!» — решил юноша, и заговорил Ивасюта.

— Все правильно, — сказал он, — и ты не путай! Приди к Казимиру, он тебе еще одну брошюрку даст. Что они делать умеют? Советы разводить да забастовки устраивать? А какая польза? Только детей да баб морят голодом… Крохоборы несчастные! Однако (и револьвер осторожно убрался от живота Бори), однако, — продолжал Ивасюта, — ты прав, Бориска… У социал-демократов мухи с тоски дохнут, пайку хлеба на всех делят, а Ениколопов тоже — гусь опасный. Широкий — верно, но сидеть нам узко будет.

— Готово, — выпрямился над столом Сева Загибаев. — Думал, сейчас взорву вас всех, котята… Самому страшно, лей водку! Руки дрожат…

— Будет водка, — сказал Ивасюта. — Ты слушай, корова. Четыре головы сдвинулись над тарелками в кружок.

— Жить будем, как жили, — весело! — горячо шептал Ивасюта. — А Ениколопова — побоку. Чтобы не все гулять, начнем полицию стукать. Ух, и злости же у меня! Боле трех дней городовому стоять не дадим… уберем! Вот и революция! Моня, — тряхнул Ивасюта ученика провизора, — ты все обоснуй сейчас идейно…

Моня Мессершмидт задумался печально, тряхнул кудрями.

— Доказано, — начал, — что существующий строй никуда не годится. Доказано: что анархизм обеспечивает максимум свободы и независимости всем и каждому. Доказано, — и Моня поперчил солянку, — что социализм, не говоря уже о других, более умеренных системах, есть только лишняя и вредная задержка на пути к идеалу мирового человечества… Я сказал ясно? Кто добавит?

— А кто думает иначе, — разлил водку Сева, — тот враг свободы. Я согласен! Поехали в Париж и будем рвать там, в Уренске захиреем.

— Погоди ты, дурак, с Парижем, — возразил Боря Потоцкий. — Я ведь тоже не софист, испорченный буржуазией, и я согласен: самодержавие ни к черту не годится. Но так ли мы с ним боремся? Где партия? Где идеалы? Ведь так можно скатиться до бандитизма…

— Опять эти «измы», — скривил рожу Сева Загибаев. — Хватит!

— Слушай, Боря, как ты можешь? — заговорил Моня Мессершмидт. — Читал ли ты Бакунина? Да знаешь ли ты князя Кропоткина?

— Читал Бакунина, знаю Кропоткина, — отвечал Боря. — Но у них тоже свои идеалы, и ничего не сказано, чтобы грабить Осипа Донатовича! Сначала пьяные умиления, потом банк в Запереченске, а теперь… Почтовый вагон? Так вы хотите?

— Едем тогда в Мексику, — воодушевился Сева. — Во рай-то где! На каждом шагу, я читал в книжке, палят из револьверов, и баб полно черномазых. А полиция в революции не мешается, знай себе только трупы раскладывает…

Боря Потоцкий налил себе рюмочку, зажмурив глаза, выпил.

— Нужна партия, а не банда, — сказал, нюхая корочку. — Не хотите идти к Казимиру — не надо. Но тогда поехали хоть к Битбееву, у него сбита группа — активная, боевая…

— А кто они, эти битбеевцы? — подозрительно спросил Ивасюта.

— Максималисты. Или безначальцы… не помню точно.

— Тьфу! — сплюнул Сева под стол. — Чего мудрить? Неужели нельзя просто: Ениколопов — идеями, мы — револьверами… Проголосуем, товарищи! Кто за почтовый вагон? Кто за Мексику?

— Сначала шестой участок, — авторитетно сказал Ивасюта. — Нам полиции жалеть нечего. Попадется Чиколишка на улице — клей его на всю обойму с приплатой. Вот наш вклад в дело революции!

Потом Ивасюта махнул рукой, вынул из кармана мятые деньги.

— Все, что осталось… Гулять так гулять! Давай шампанского, давай ликеров разных. Отгуляем в Уренске, потом и в Париж можно махнуть. К самому Жоресу закатимся — принимай, мы уренские!..

— Я не поеду, — сказал Боря. — А тебе, Ивасюта, не мешало бы в депо вернуться. Забастовка кончилась, все товарищи вернулись к станкам. Работают… А ты?

— Мы и так проживем, — ответил Сева, обнимая Ивасюту. — Пусть лошадь работает. Я тоже не пойду в контору. Что мы? Денег разве не достанем? Эдакого-то дерьма везде много…

— Моня, — повернулся Потоцкий, — скажи хоть ты… убеди!

И в живот Мони, мягко и почти неслышно, тоже ткнулось дуло револьвера. Он испытал сейчас то же, что и Боря. Но лица у всех за столом были спокойны, и бедный Моня не знал — кто ему угрожает?

— Революция все оправдает в случае победы, — сказал Моня, и револьвер убрали от живота его…