Он принялся хвастливо рассказывать о сражении, в котором ему довелось участвовать и получить рану. Андрей Васильевич, поморщась, не стал слушать, отъехал от всех, правя Деспота вдоль берега у самой кромки воды. Как хорошо будет погибнуть здесь, защищая Родину, и если есть Рай, то должен Господь после такой смертушки принять его к себе, а если нет Рая, то тоже хорошо — исчезнуть, ни о чём не знать, не страдать, не думать...

Очень низко неслись над рекой облака, иссиня-серые, лохматые. Вдруг на короткий миг Андрею Васильевичу привиделась в этих облаках огромная епитрахиль, мелькнула, терзаемая ветром, и унеслась вдаль. Даже кресты и серебряная бахрома померещились Андрею. Он остановил Деспота, глубоко вздохнул, перекрестился и прошептал:

— Святителю-отче Ионе, моли Бога о нас!

Сколько ж ехать от Пскова-то! Даже по самой раскисшей дороге за один месяц можно было пройти пятьсот вёрст, а они и за полтора всё никак не управятся. Ещё в середине сентября пришло известие, что братья Андрей и Борис, покинув Псков, двигаются в сторону Угры, решив наконец помочь нам одолеть Ахмата. А сегодня уж двадцать первое октября, две недели идёт стояние на Угре, в двух тяжёлых битвах, на Воротынской и Опаковской переправах, дан крепкий отпор врагу, Ахмат понёс крупные потери, но и русская кровушка пролилась, а братья не едут и не едут — по последним сведениям, в Можайске застряли, болеют якобы оба. Здоровенные бугаи и вдруг болеть взялись. И не стыдятся!

Окольничий Ларион Масло, которого Иван Васильевич сегодня поздравлял с именинами, вошёл в государев покой. Лицо хмурое.

— Что, Ларя?

— Князя Андрея привезли.

— Меньшого?

— Его, сердечного.

— Иду!

Государь встал с постели, всё равно сегодняшний дневной сон убит мыслями, да и Андрюшу встренуть надо. Кто бы мог подумать, что самый младший брат, никогда не отличавшийся боевитостью, вдруг так прославится! Четыре дня назад ордынцы, не сумевшие переправиться в нижнем течении Угры, предприняли дерзкий бросок на шестьдесят поприщ от устья к истоку и пытались прорвать нашу оборону на Опаковском броде. Целый день шла там битва за переправу, и не смогли татары овладеть нашим берегом. Храбрее всех сражались князь Андрей и боярин Иван Васильевич Патрикеев-Булгак, смело вели за собой воев на врага. Под Андреем пал конь, и братик милый, неловко упав с него, сильно зашиб спину, едва не погиб.

Выйдя из своего дома, Иван Васильевич поёжился от студёного ветра. Лёгкий морозец уже не убегал днём, держался. Ветер перебирал под ногами снежную паутину — низовку. Рано в этом году умерла осень.

Брата Андрюшу снимали с повозки, он был бледен, измучен. Увидев Ивана, слабо улыбнулся:

— Здравствуй, государюшко!

— Здорово, Андреяша! Чего это ты? Плох?

— Умираю.

— Ну, несите его в дом поживее! — Иван вместе со всеми помог внести несчастного. Покуда нёс, увидел и идущего поблизости Булгака: — Здорово, тёзка! Ты-то как? Не ранен?

— На Воротынской переправе ранен был, да уж зажило, а под Опаковом Бог миловал. Цел остался. А сеча была лихая! А каково Андрей Васильевич сражался! Не меньше двадцати татар уложил.

Андрея тем временем самого уложили на кровать. Услышав о своих подвигах из уст Булгака, он простонал:

— Врёт он! Двух только.

— Да кто б ожидал, что ты и двух-то сможешь... — начал было великий князь и осёкся. Теперь меньший брат был как бы лучше его — сражался, бил врага, сам чуть не лёг на поле брани, да и неизвестно, выкарабкается ли теперь. — Поправишься, Андрюша, всё будет хорошо, — сказал государь твёрдым голосом. — Обедать будешь?

— Не хочу.

— Ну лежи тогда, отдыхай, а мы пойдём перекусим да выпьем чего Бог послал.

— Постой, Ваня.

— Слушаю, родный.

— Я это... епитрахиль-то видел. Там она, над Угрою висит.

Иван с тревогой посмотрел в мутные глаза брата — не бредит ли?

— Ну и слава Богу. Висит, значит?

— Я недолго её видел. Миг всего.

— Не обманул, значит, Иосиф-то.

— Не обманул, брате. Так что мы тою епитрахилью побили татар. Да ещё Свиным Ухом.

— Ну, лежи, отдыхай. Поспи. Чай, в дороге не мог соснуть-то?

Всё в душе великого князя сжималось от сострадания к Андрею. Очень плох. И всё-таки бредит. Свиное ухо какое-то.

— Булгаку не верь, — сказал Андрей Васильевич, закрыв глаза. — Он привирает. Врёт да на свою башку льёт. Не понимает, что ему никто верить не будет. А лучше него, брате, никто на нашей переправе не воевал, это я точно тебе скажу. Запрети ему хвастать.

— Хорошо, хорошо.

Оставив брата, который, кажется, и впрямь призаснул, Иван Васильевич повёл Булгака и всех, кто вместе с ним привёз Андрея, за стол. Кроме них обедать с государем сели Мамон, Ощера с сыном Сашей, Хруст, Образец, Пётр Челяднин да горестный Русалка, позавчера вернувшийся в великокняжескую ставку с похорон сына. Обед был не пышный, на стол подали расстегаи с мясом и яйцом, блины с припёком, щи с грибами да зайцев в сметане. На запивку — пиво. Некоторое время ели молча. Пред глазами Ивана всё стояло бледное, неживое лицо братика. Изо всех своих братьев Иван Васильевич только его и любил-то. Жаль будет, коли помрёт!

Уже когда принялись за зайцев, великий князь спросил Булгака:

— Ну что, Ваня, много вы татар под Опаковом побили? Только чур без болтовщины.

— Много. Тысяч тридцать, не меньше.

— Царевичи их привели?

— Двое царевичей во главе их были. Жаль, не удалось уменьшить Ахмату число сыновей.

Все молча покосились на Русалку. Тот, отложив от себя кусок, встал из-за стола и быстро вышел вон. Тягостно вздохнув, все снова принялись за еду.

— Я видел, как Михайла Яковлевича сына убили, — сказал Булгак. — Я ж на обеих переправах бился. Ей-Богу, не хвастаю! Старательно тюфячки наши поработали. Особенно Свиное Ухо.

— Что за ухо?! — удивился государь. Значит, не бредил Андрей!

— Мы так самый лучший тюфяк под Опаковом прозвали, — пояснил Булгак. — Многих татар из него Игнаша-тюфянчей покосил.

— Значит, стоим-таки на Угре? — сказал государь.

— Стоим и будем стоять! — молвил один из тех, что приехали вместе с Андреем и Булгаком.

— А мы уж ждали к этому времени Ахматку здесь, на Луже, — сказал Василий Фёдорович Образец.

— Не дойдёт он досюда, скопытится, — уверил всех Булгак.

— Вижу, лихой ты воин, Иван Васильевич, — сказал ему великий князь. — Быть тебе в будущем большим воеводою, не хуже Холмского.