В городе, живущем трудом и торговлей, один из главных запахов — запах пота от «замасленных кухарок за жаркой работой». Лондон — своего рода парник, где клубится «смешанный дух вонючего табака, потных ног, грязных рубах, выгребных ям, гнилого дыхания и смрадных скелетов». Без сомнения, чувствительный лондонец в безветренный день ощущал присутствие сограждан, даже не видя их. Часто возникает образ тесного, удушающего соприкосновения, напирающей со всех сторон массы нечистых тел с их несвежими выдохами. Здесь — одна из причин того, что приезжие моментально начинали чувствовать себя растворенными в лондонской толпе: вдруг им шибал в нос интимно-тошнотворный запах людской жизни, частью которой становились они сами. В документе XVI века, где говорится, что больные и увечные лежат на улицах Лондона и «их невыносимые муки и горести… смрадом своим наполняют глаза и ноздри горожан», обонятельное начало соединяется со зрительным, создавая образ ужаса, разом одолевающего все наши органы чувств.

Запах этот не имеет возраста. Пройти по узкому, дурно пахнущему проулку, каких немало в нынешнем Лондоне, — значит вновь прогуляться по Фаул-лейн или Стинкинг-элли[79]. Миновать на близком расстоянии немытого бродягу — значит испытать то же ощущение, что и лондонец XVIII века при встрече с простым нищим или «авраамом» (нищим, симулирующим сумасшествие). В запахах своих город соединяет многие прошедшие времена.

Не следует думать, однако, что никто из жителей города не мылся. Мыло существовало уже в XV веке, как и освежающие дыхание леденцы и ароматические мази для тела. Проблема здесь, подобно многим другим проблемам городской жизни, была связана с присутствием «под боком» у зажиточных горожан бедноты, бывшей источником всяческой заразы. В XVII веке на фешенебельные площади новой застройки наплывал смрад близлежащих «вонючих переулков» и «затхлых дворов». Лондонские запахи были великими уравнителями. Подстилки из камыша, покрывавшие полы бедных домов, были пропитаны «слюной, рвотой, остатками пищи, мочой собак и других животных». В таких районах, как Бетнал-грин и Степни, часть этих животных составляли свиньи; на Орчард-стрит в приходе Марилебон было двадцать три дома, в которых обитало семьсот человек и сто свиней, источавших «сильнейшее зловоние». Вопрос о том, где будет запах, а где нет, решали в Лондоне опять-таки деньги. Они, как известно, не пахнут. В финансовой столице мира смердит бедность. В середине XIX века один горожанин после посещения трущоб Эйгар-тауна близ церкви Сент-Панкрас, воздух которых не делали чище ни дождь, ни ветер, написал: «Дождливым утром здешняя вонь может свалить наземь быка».

В том же столетии некоторые другие районы обладали своими особыми запахами. Например, вокруг Тауэр-стрит пахло вином и чаем (в XVIII веке — растительным маслом и сыром), в Шадуэлле — парами близлежащих сахароваренных заводов. От Бермондси несло пивом, дубящими веществами, соленьями и фруктовым запахом от варки джема, а у Темзы Томас Харди, живший в террасе Аделфи, заболевал от запаха ила во время отлива. В Излингтоне в XIX веке пахло конским пометом и жареной рыбой, а район вокруг Флит-стрит и Темпл-бара окутывали «испарения темного стаута». Приезжие отмечали, что «характерным запахом» Сити был запах конюшен, «предваряемый вонью от стоянок кебов». Прогулка от Монумента до Темзы была сопряжена, однако, и с другими обонятельными ощущениями — от «испорченных апельсинов» до «сельди».

Но не все запахи были неприятными. В XVII веке в полночь, когда лондонские пекари растапливали свои печи и когда кухни, где жгли каменный уголь, отдыхали от дневных трудов, «воздух начинает очищаться, и вместе с дымом пекарен, где в дело идут дрова, а не уголь, вокруг распространяется чрезвычайно сельский запах». Некоторые лондонские улицы славились приятностью воздуха; в XVI веке такими местами были Баклерсбери, когда там шла торговля лекарственными травами, и недавно застроенная Пэлл-Мэлл. В 1897 году один приезжий японец сказал, что город пахнет едой, и в то же время неодобрительно отозвался о дыхании лондонских слуг. Французский поэт Малларме утверждал, что Лондону присущи запахи ростбифа и тумана, который «пахнет здесь по-особенному, как ни в одном другом городе». Несколько позже Дж. Б. Пристли вспоминал «жирный дух маленьких харчевен» и запах «дымного осеннего утра… с вокзальным привкусом». Запах транспорта в многообразных формах был свойствен Лондону во все времена. Омнибусы, к примеру, весной пахли луком, зимой — «парафином или эвкалиптом»; летом их запах был попросту «неописуем». От тумана перехватывало горло, «как от хлора». Роуз Маколей вспоминала один проулок близ Хай-стрит в Кенсингтоне, где «пахло вазелином». Лонг-Эйкр источал запах лука, Саутгемптон-роу — антисептики. Лондон XX века был полон всевозможных запахов — от шоколадного вдоль Хаммерсмит-роуд до химического на Крисп-стрит в Ист-энде и близ моста, окрещенного «Вонючим».

Былые запахи остались живы — как, например, запахи реки и пабов, — и целые городские районы сохранили свою особую, отличимую атмосферу. В одном описании Ист-энда, датируемом концом 1960-х годов, отмечается «убийственный запах рыбы» и «вареной капусты» в сочетании с «затхлым застойным духом старого дерева и крошащихся кирпичей»; сходная характеристика этого же района была дана в 1883 году — почти столетием раньше — в книге «Горький плач обездоленных Лондона»: здесь царят «вонь тухлой рыбы и гнилых овощей», а также запах «сохнущих спичечных коробков», оставшийся в XIX веке.

В XX столетии, однако, главным и повсеместным стал запах бензиновой гари от автомобилей и автобусов. «Воздух заражен их дыханием — писал в 1905 году Уильям Дин Хоуэлле, — и для нынешней „цивилизации“ эта вонь стала одной из самых характерных». В числе других навязчивых запахов — те, что исходят от собачьего помета на тротуарах и от ресторанчиков с жирной «быстрой едой». Еще — приглушенно-едкий запах метро, который также является запахом лондонской пыли и паленого лондонского волоса. Куда хуже, конечно, цепкий запах утреннего подземного часа пик, когда от полновесных выдохов толпы на задней стенке горла, кажется, осаждается что-то металлическое. Это и человеческая, и нечеловеческая субстанция, как и сам лондонский запах.

Секс ассоциировался в городе прежде всего с грязью и болезнью, а если не с ними — то с куплей-продажей. Связь видна даже в самом языке: hard-core как эпитет применяется обычно к порнографии и означает «грубая, махровая», но первоначальное лондонское значение этого словосочетания — «мусор в виде щебня и кирпичного лома», который использовался при строительстве дорог и зданий. А где мусор — там и смерть. Печально знаменитые окрестности Хеймаркета, где вовсю промышляли проститутки, являли взору «марш мертвецов. Это поистине зачумленное место».

С самых ранних дней лондонской истории в городе бурлила сексуальная жизнь. На Коулмен-стрит археологи обнаружили фаллос римского периода и архитрав с изображением трех проституток (позднее, по иронии судьбы, эта улица была прибежищем лоллардов[80]и пуритан). На месте теперешних Грейсчерч-стрит и Леденхолл-стрит, вблизи древнеримского храма, происходили эротические празднества, посвященные Сатурну или Приапу, а подле амфитеатра, располагавшегося там, где ныне стоит Гилдхолл, вполне возможно, была палестра — место для прогулок, где не было недостатка в продажных юношах и девицах. С разрешения римских властей к услугам горожан были бордели и «форниксы» — сводчатые помещения с «грязными закутками», предназначенными для блуда. Э. Дж. Берфорд в информативной книге «Лондон: многогрешный град» пишет, что на некоторых перекрестках были воздвигнуты гермы — «невысокие каменные столбы, изображавшие бога Гермеса» с позбужденным половым членом, у которого «крайняя плоть была выкрашена в ярко-красный цвет».