им было так же больно, и так же острая тоска сжимала горло.

— Казаки, — в третий раз произнес Калмыков, поморщился, — мы уходим из России, но не прощаемся с нею. Мы вернемся, чтобы расплатиться за поруганных товарищей наших, за боль, что сидит в каждом из нас, за землю, которую измяли, испохабили большевики. Мы вернемся, чтобы построить в России новое общество, — атаман не удержался, сдавил каблуками меховых сапог бока коня, конь замолотил копытами по снегу, заржал — зубастые кругляши шпор всадились в шкуру, прорубили ее, на боках показалась кровь. Калмыков сжал руку в кулак и коротким взмахом рассек воздух. — Мы сюда вернемся!

Атаман произнес еще несколько фраз, они были перепевами того, что он уже сказал, и такой боли у казаков, как первые слова, уже не вызывали. Калмыков это понял и замолчал.

Потрескивал, кряхтел сдавленный морозом снег; длинные колючие лапы сосен шевелились, будто живые, с них летел сор — то ли птицы в них обитали, кормились, то ли белки.

Неожиданно с одного из надолбов — кривого, перекошенного, высокого, сорвалась связка сосулек, рухнула вниз, на лед, — неуютно ей стало на верхотуре, на вольном ветре, потянуло на землю… Грохот раздался, будто пушка стрельнула. Калмыков поежился — ему сделалось холодно.

В следующее мгновение он выпрямился, строго глянул на заиндевелый, дышавший паром казачий строй.

— Может быть, кто-то из вас устал, хочет вернуться назад? Не стесняйтесь. Ежели что…

Строй молчал. Только пар звонкими струйками поднимался над головами людей и растворялся в пространстве.

— А? — повысил голос атаман. — Не стесняйтесь!

— Веди нас дальше, атаман, — сипло проговорил кто-то, — столько лет были вместе, и дальше будем вместе, разделяться нам нельзя.

— Все правильно. Веди и дальше, — раздался другой голос, простуженный, хриплый, — мы за тобой, как нитка с иголкой.

— Может быть, все-таки кто-то хочет вернуться? — атаман был настойчив.

— Мы там такие следы оставили, что лучше не возвращаться, — сказал третий голос, чистый, звучный, почти детский.

Калмыков так и не разобрался, кто это говорил, — строй перед ним начал расплываться, покрываться красными пятнами, глаза в вечернем солнце заслезились, сделались слабыми, будто у старика.

— Спасибо, — благодарно проговорил атаман, — за доверие спасибо.

Тут строй неожиданно шевельнулся, сдвинулся в сторону, и из него выехал казак с седыми висками и черными, чуть посеребренными усами.

— Я, пожалуй, останусь, ваше высокопревосходительство, — заявил он, окутался паром; белая, закуржавленная инеем папаха была натянута на самый нос, в густом вареве дыхания его голова скрылась, будто не человек это был, а какое-то чудище.

— Значит, домой потянуло? — зловещим хриплым шепотом спросил атаман.

— Домой, — казак наклонил повинную голову, вновь погрузился в белый пар. — Землю свою, надел, мне даденый, вон сколько лет не пахал, надо бы хоть один раз вспахать…

— Домой, к мамке на полати, значит, потянуло? — упрямо гнул свое атаман.

— И этот момент есть, — не стал возражать казак.

— Кто еще хочет к мамке на полати? — Калмыков заскользил взглядом по строю. — Ну!

Строй зашевелился вновь и из него выехал… Вот уж чего не ожидал атаман, так этого — из строя выехал Гриня Куренев.

— Эх, Гриня, Гриня, — зло, едва сдерживая себя, дернул головой Калмыков, — а говорил, век со мною будешь…

— Извините, Иван Павлыч, — устал я. Сил больше нету воевать. — Куренев приложил руку к груди, отвел глаза в сторону.

Калмыков вновь дернул головой и произнес с неверящими нотками в голосе:

— Эх, Гриня!

— Еще раз простите меня, Иван Павлыч, — виновато пробормотал Куренев, я всю жизнь с вами и уже забыл, как выглядит дом, в котором родился. Еще будучи в Хабаровске, я получил письмо из дома — маманя у меня скончалась, — голос у Куренева сделался тихим, дрожащим, — так и не довелось мне с нею попрощаться.

Калмыков эту исповедь ординарца пропустил мимо ушей.

Казак с седыми висками вздохнул и через голову, придерживая одной рукой папаху, чтобы не свалилась, стащил с себя карабин, бросил его в снег.

— Шашку тоже снимай! — потребовал атаман.

Казак отстегнул от поясного ремня шашку, также швырнул ее в снег, произнес с облегчением:

— Все. Больше ничего не осталось. Даже патронов.

Атаман тронул коня, подъехал к Куреневу:

— А тебе, Гриня, что, дополнительное приглашение требуется?

Куренев облегченно шмыгнул носом, потом махнул рукой, словно бы прощался со своим прошлым, и, сдернув с плеча карабин, несколько мгновений держал его на весу.

— Может, оружие оставите, Иван Павлыч? В честь нашей давней дружбы.

— Нет!

Гриня еще раз шмыгнул носом, поцеловал потертое, облезшее от времени ложе карабина, бросил оружие в снег.

— Наган клади рядом, — велел Калмыков.

Куренев отстегнул кобуру с наганом и, согнувшись в седле, опустил его на снег рядом с карабином.

— Теперь снимай шашку!

— Шашку-то хоть оставьте! Не забирайте шашку!

— Снимай шашку!

— Ну какой казак без шашки, Иван Павлыч?

— А ты, Гриня, уже не казак. Большевики ликвидировали казаков, как народ российский, и раструбили об этом во всех своих газетах.

— Эх, Иван Павлыч, Иван Павлыч, — с болью проговорил Куренев, стащил с себя шашку, висевшую на желтом кожаном ремне, и также положил ее на снег. — Последнее отнимаете, Иван Павлыч!

— Это еще не последнее, Гриня, — сказал Калмыков, расстегнул кобуру маузера. Если раньше он любил наган, то сейчас наган был у него не в чести — атаману стал больше нравиться маузер.

Лицо у Куренева сделалось белым — он понял, что сейчас произойдет, губы тоже сделались белыми, на носу, несмотря на мороз, выступил пот.

— Не надо, Иван Павлыч, — униженно попросил он атамана, но тот на него уже не обращал внимания — откинул крышку деревянной кобуры и извлек оружие.

— Не надо, — вторично попросил Куренев, но атаман вновь не обратил на него внимание — ни один мускул не дрогнул на его лице.

Калмыков поднял маузер и, в ту же секунду, почти не целясь, выстрелил. Казак с седыми висками вскрикнул и, вскинув прощально руки, вылетел из седла. На снег он упал уже мертвый, мягкий, как куль, — тяжелая пуля снесла ему часть головы.

— Не надо, Иван Павлыч, — попросил Куренев, губы у него не слушались, одеревенели, речь стала невнятной, — я передумал!… Я остаюсь!

— Не юли, Григорий, — сурово молвил атаман. — Ты предал меня….

— Я остаюсь!

— Предав один раз, предашь и в другой….

— Не надо! — отчаянно выкрикнул Куренев.

Калмыков вновь нажал на курок. Стрелял