— Никаких отпечатков пальцев, это точно?

— Нет… Возможно, он был в резиновых перчатках.

— Пришлите мне фотографии, как только будут готовы, — заключил прокурор. — Начнем допрос соседей… И нужно собрать все сведения о жертве. Возможно, у нее были враги, проблемы с сердцем…

— Видал ее рожу? — фыркнув, шепнул один из полицейских в форме на ухо другому. — Страшна, как моя жизнь!

— Подвергалась ли нападениям ранее, состоит ли на учете в полиции… Ну, все как обычно.

Он жестом подозвал капитана Галуа, и они вдвоем отошли в дальний угол двора. Взгляд представителя прокуратуры задержался на Жозефине. Видимо, капитан в этот момент говорила, что на нее тоже напали полгода назад и что она целую неделю ждала, прежде чем обратиться в полицию.

— Расследованием займется группа криминалистов, — произнес прокурор. — Но вы пока собирайте информацию, начинайте допросы, они присоединятся позднее… Я поговорю со следователем.

Капитан Галуа кивнула с непроницаемым лицом.

— Ее, безусловно, следует допросить повторно, — сказал представитель прокуратуры, не спуская глаз с Жозефины.

Почему они на меня так смотрят? Не думают же они, что это я убийца или соучастница? Она чувствовала, как ее снова охватывает ужасное чувство вины. Ей хотелось закричать во весь голос: «Я ни в чем не виновата!»

Заметив под окнами полицейские машины, соседи повыскакивали на улицу, пытались пробиться к телу, всплескивали руками и восклицали: «Немыслимо! Немыслимо! Как такое могло случиться?!» Пожилой господин с припудренным лицом уверял, что знал ее еще ребенком, накачанная ботоксом дама проворчала, что эту вообще не жалко, «эдакая гадина, пробы негде ставить», кто-то спросил: «А она точно умерла?» — «Так же точно, как то, что вы живы», — ответил сын Пинарелли. Жозефина подумала о Зоэ и спросила, не может ли она подняться к себе.

— Не раньше, чем я вас допрошу! — строго ответила капитан Галуа.

Начали с Ифигении, потом подошла ее очередь. Она рассказала о собрании жильцов в пятницу, о перепалках с мсье Мерсоном, Лефлок-Пиньелем и Ван ден Броком. Капитан Галуа записывала. Жозефина добавила, что, по словам мсье Мерсона, на мадам де Бассоньер нападали уже дважды. Уточнила, что сама при этом не присутствовала. Капитан пометила в блокноте: «Спросить у мсье Мерсона».

— Я могу идти? Меня дочка дома ждет…

Капитан отпустила ее, предварительно выяснив, в каком корпусе и на каком этаже она живет, и велела зайти в комиссариат подписать показания.

— А! Забыла спросить, — сказала капитан Галуа, повышая голос, — где вы были в пятницу ночью?

— Дома… А что?

— Здесь я задаю вопросы.

— Я к девяти вечера вернулась с собрания жильцов вместе с мсье Лефлок-Пиньелем и больше не выходила…

— Дочь была с вами?

— Нет. Она была в подвале с другими подростками из нашего дома. В отсеке Поля Мерсона. К полуночи где-то вернулась.

— К полуночи? Вы уверены?

— Я не посмотрела на часы.

— Вы не вспомните какой-нибудь фильм, который шел по телевизору, или передачу по радио? — спросила капитан Галуа.

— Нет… Это все?

— Пока все!

«Что-то во мне ее страшно раздражает, это точно», — сказала себе Жозефина, вызывая лифт.

Зоэ еще не вернулась, а Ирис по-прежнему возлежала на диване, зажав телефон между ухом и плечом. На экране Селин Дион, восседая перед Мишелем Друкером, гундосила что-то о своей душе.

В воскресенье 24 мая Гаэтан и Зоэ возвращались из кино. У скверика перед домом они разошлись в разные стороны. «Если отец увидит нас вместе, он меня убьет! Ты зайдешь справа, я слева». Они поцеловались последний раз, с трудом оторвались друг от друга и разделились, пятясь задом, чтобы как можно дольше видеть друг друга.

Я счастлива, так счастлива, удивлялась Зоэ, шагая прямо по газону скверика и радостно вдыхая душистый запах земли и травы. Как хорошо… все даже пахнет хорошо! Нет ничего прекраснее, чем любовь.

Забавная тут вещь со мной случилась, перед кинотеатром…

Я ждала Гаэтана, у меня в сумке лежал его свитер, я достала его, взяла в руки и вдруг почувствовала запах. Его запах. У каждого человека есть свой запах. Непонятно, откуда он берется, его трудно описать, но он узнаваем. Его запах — я даже не могла понять, какой он, даже не думала об этом. Но когда вдохнула запах его свитера, меня словно унесло волной счастья. Я срочно сунула его обратно в сумку, чтобы запах не выветрился. Может, это глупо, но я подумала: любовь — это если сердце готово разорваться от счастья, когда нюхаешь старый свитер. И хочется скакать и расцеловать весь мир. И все хорошее становится замечательным, а на все плохое тебе наплевать! Мне совершенно наплевать, что мама целовалась с Филиппом! В конце концов, может, она тоже влюблена, может, у нее сердце тоже готово лопнуть от счастья!

Я больше на нее не сержусь, потому что я ВЛЮБЛЕНА! Жизнь кажется мне лучезарной дорогой, на которой мы будем смеяться и целоваться, нюхать свитера и строить планы. У нас будет много детей, и мы разрешим им делать все, что они хотят. А не как отец Гаэтана. Странный он. Запрещает им приглашать друзей в гости. Запрещает разговаривать за едой: они должны поднять палец и дождаться, пока им дадут слово. Запрещает смотреть телевизор. Слушать радио. Иногда по вечерам требует, чтобы все было белым: одежда, пища, скатерть и салфетки, пижамы у детей. А в другой раз — чтобы все было зеленым. Они едят шпинат и брокколи, зеленую лазанью и киви. Его мать с ума сходит от отчаяния. Они все время боятся, что она сделает какую-нибудь глупость, вскроет себе вены или выпрыгнет из окна. И он еще не все мне говорит… Иногда слова вертятся у него на языке, но он их проглатывает. Гаэтан заключил договор с Домитиль: она не расскажет никому про нас, а он не расскажет обо всем остальном… Он не стал объяснять, что это за «остальное», но уж точно что-то мерзкое, потому что Домитиль — девица, прямо скажем, развратная. А какой бизнес она ведет с парнями в школе! Это надо видеть! Запирается с ними в туалете, выходит вся красная и растрепанная. Наверняка целуется с языком или вроде того. Они с ее подружкой Инес играют в роковых и сексапильных девиц. Обмениваются сложенными вчетверо записочками, купюрами по пять евро и ставят крестики на полях тетрадей: побеждает та, у кого больше крестиков. И больше денег.

Да, веселая семейка! Все семьи по-своему странные. Даже моя. Папа болтается неизвестно где, а мама под Рождество целуется с мужем своей сестры. Даже те, кого считают суперсерьезными, какой-то дурью маются. На мадам Мерсон писают в ванной, а мсье Мерсон знай посмеивается. Мсье Ван ден Брок каждый раз нарочно задевает меня, когда проходит мимо, я никогда не езжу с ним в лифте, а мадам Ван ден Брок так косит, что порой похожа на одноглазого циклопа.

Возле дома были припаркованы три полицейские машины, и у Зоэ упало сердце. Что-то случилось с мамой. Она побежала, изо всех сил побежала к подъезду. Открыла дверь и помчалась по лестнице, нет времени ждать лифт, мама умирает, а я не поговорила с ней, она так и уйдет, не узнав, что я люблю ее больше всего на свете! Вдруг она остановилась. Во дворе собралась толпа. Зоэ чуть не умерла от ужаса: мама выбросилась из окна. Ей было слишком обидно и горько, что я не поговорила с ней, не объяснила все подробно. Маме важна каждая мелочь. Одно неловкое слово — и она готова разрыдаться. О! Ничего больше не буду от нее скрывать, не буду ее обижать, обещаю все ей объяснить, если она все-таки не разбилась и не умерла.