войдет в этот дом, она будет сидеть здесь. На минуту это кажется Герэну совсем возможным. Она войдет в этот дом навсегда. «Вы очень нравитесь мне», — сказала она.

Герэн смотрит на Лоранс улыбаясь.

— Конечно придет, — говорит он ей и себе.

Мысль о Люке связывает их. Они взволнованы, на минуту они почти близки друг другу. Сейчас Лоранс могла бы подойти к отцу, поцеловать его, и он нежно ответил бы на ее поцелуй.

Дверь отворяется, входит лакей:

— Госпожа Дэль у телефона.

Герэн быстро отодвигает стул и встает. Но перед глазами, как большой сверкающий паук, перебирая бриллиантовыми лапками, пробегает брошка. Брошка, которой нет, которую нельзя достать.

— Скажите, что я вышел, — говорит Герэн и снова садится.

— Папа! — вскрикивает Лоранс, но, взглянув на его побледневшее лицо, прикусывает губу.

Больше до конца обеда они не говорят ни слова.

Герэн снова возвращается в кабинет. Слуга докладывает, что на чердаке поймалась мышь. Прикажете принести?

— Да, принесите. — Вот сейчас поохотится Гаргантюа, сейчас повеселится.

Слуга возвращается с мышеловкой. Маленькая дрожащая мышь испуганно жмется к проволочной стенке. Она смотрит на Герэна затравленными круглыми, звериными глазами, уже сознавая, что спасенья нет. И вдруг он снова вспоминает Люку. Так, совсем такими же затравленными глазами она посмотрела на него, садясь в автомобиль. Это длилось только мгновенье, она сейчас же улыбнулась и закрыла глаза, и он сейчас же забыл ее взгляд, но это был совсем такой же взгляд — затравленный, ожидающий гибели. Он быстро открывает дверцу, выбрасывает мышь на ковер. Серая черточка, как серая молния, мелькает на ковре, и мыши нет.

Второй лакей приносит кота.

— Опоздали к угощению, — насмешливо говорит Герэн коту. Он со злостью смотрит на кота, с той же злостью, которую он весь день испытывает к себе, будто он и кот чем-то связаны, в чем-то виноваты. Кот нервно обегает кабинет, обнюхивает мышеловку, и вдруг случается то, чего никто: ни лакей, ни кот, ни Герэн — ждать не мог.

— Прочь! — кричит Герэн и отбрасывает ногой его, Гаргантюа, единственного, дорогого.

И кот, ощетинившись, летит в угол, как огромная белая пуховка, и ударяется о кресло.

— Уберите его, — приказывает Герэн лакею, даже не взглянув на кота.

Люка открывает глаза и тихо зовет: «Тьери». Но Тьери нет. Она лежит на плоту, на доске, она плывет по зеленым волнам, и ветер дует ей в лицо. Как она очутилась здесь, на плоту? Кораблекрушение? Но о кораблекрушении она ничего не помнит. И где Тьери? Она вспоминает свой разговор с Герэном, и зеленые волны становятся ковром на полу. Ни ветра, ни плота больше нет. Но почему она упала в обморок? От боли, от обиды на Герэна? Она перенесла столько горя от Тьери, а вот обида от чужого человека — и обморок. Она медленно встает. Нет, это не обида, это болезнь. Но ей нельзя болеть перед Венецией. Она сейчас же поедет к доктору. И она едет.

Через час она возвращается к себе. Она широко отворяет дверь, осторожно переступает порог, садится на диван, кладет подушку за спину. И улыбается. Как легко, как чудно все устроилось, а она уже начинала отчаиваться. Теперь надо только дождаться встречи с Тьери. Теперь он вернется к ней. И навсегда.

Она осторожно встает и подходит к зеркалу. Как жаль, что еще не видно, что надо будет сказать Тьери, что не он сам догадается. Нет, она не боится уродства, она не боится боли — раз эта боль, это уродство вернут ей Тьери. Вернут? Уже вернули. Тьери только не знает еще. Но они уже снова связаны так, как еще никогда не были связаны. Связаны их сыном.

— У нас будет сын, Тьери, — говорит она вполголоса и тихо смеется. — Подумай, твой и мой сын.

А она хотела поймать Тьери на ревность, как рыбу на приманку. О, какая глупая! Это тебе не брошка, не приманка. Это твой сын. И Герэн с его брошкой больше совсем не нужен. Она позвонит ему, она скажет ему. Она не хочет его видеть, но она хочет, чтобы он знал. Конечно, ей немного стыдно за истерику по телефону, стыдно и смешно. Она вызывает его номер. И ждет. Лакей отвечает, что Герэн вышел.

Она вздыхает. Ей так хотелось сказать: «Вы знаете, у меня будет ребенок». Впервые кому-то сказать про своего ребенка и этим как бы приблизить срок его рождения, утвердить его жизнь. Но так, может быть, еще лучше, она впервые скажет Тьери. Тьери первый узнает. Хоть и трудно, она будет молчать пока. Только с собой она будет говорить о своем сыне. Теперь ей больше не скучно одной. Да она уже и не одна теперь. Их уже двое, она и ее сын. Он тут, с ней, в ней.

Телефон звонит. Это, должно быть, Герэн. Но это не Герэн. Это Давиэ. Люка не забыла, что они завтра едут в Венецию? Конечно нет. А не хочет ли Люка присоединиться к ним? Они все, путешественники, решили провести сегодняшний вечер вместе. Но Люка благодарит, Люка отказывается. Она ляжет пораньше, чтобы хорошенько выспаться перед дорогой. Тогда до завтра. Спокойной ночи.

Люка вешает трубку. Если бы Давиэ позвонил днем, когда она была несчастна и одинока. Так всегда бывает — богатым дают, от бедных отнимают. Всё, даже лысого Герэна. Теперь Люка сама богатая, оттого ее и приглашают. Но ей не нужны теперь эти чужие лица и чужие голоса. Ей хочется побыть одной, чтобы хорошенько понять, свыкнуться, сродниться с радостью и ожиданием.

Она сидит в кресле, сложив руки на коленях, сосредоточенная, серьезная, улыбающаяся, переполненная ощущением чужой жизни в себе. Она долго сидит, глядя на зеленые складки оконной занавески, на полуувядшие розы, подаренные Герэном. Она думает о Тьери, о встрече с ним. Она раскачивается из стороны в сторону, убаюкивая себя и своего сына, прижимает руки к груди и вдруг тихо, нежно и жалобно начинает напевать детскую песню:

Был у Христа Младенца сад…

Когда Люка на следующий день приезжает на вокзал, Давиэ уже ждет ее на перроне.

— Я беспокоился, что вы опоздаете, что вам трудно будет уложиться. Я хотел заехать за вами.

Они входят в вагон. Все уже в сборе. Люка знает их всех. Они вместе с нею играют в фильме. Арлетт Арвиль, ее соперница и предательница. Клод Гар, ее любовник. Жермена Жиль, ее сестра по фильму. Они все такие молодые, веселые. И как они много смеются — по всякому пустяку, без всякого пустяка