этими жуткими неоновыми кроссовками, которые так нравятся детям, а мне напоминают о Кармело, которого вот уже три года нет с нами. И опять, ни с того ни с сего, по радио заговорили о тебе.

Я сидела рядом с сыном, пока он примерял кроссовки, и вдруг одна из продавщиц бросилась сделать погромче, и весь магазин – клиенты, персонал – замер, вслушиваясь, причем с такими убитыми лицами, словно объявили ядерную войну или конец света. Репортаж закончился музыкальной заставкой, и только тут они зашевелились, перевели дух. И даже ощутили необходимость выразить свое отношение. Одни говорили, что ты – гений маркетинга и завтра обязательно объявишься живая и невредимая, в каких-нибудь колготках, которые за десять минут сметут из всех магазинов планеты. Другие со слезами на глазах предполагали похищение: «Она бы никогда не предала своих фанатов, она не могла нас бросить». Но больше всего меня поразило вот что:

– Мама, я бы эти взял… – сказал Валентино, сняв адидасовские кроссовки и показывая их мне, и тут же прибавил: – Сейчас появилась китайская соцсеть, очень крутая, набирает обороты. Там качество видео очень высокое. Фотографии вообще статичны, а у нее они слишком вылизанные, искусственные. Даже Россетти уже сдает.

На кассе я достала карту и заплатила, даже не взглянув на цену. В таком была потрясении. Ладно, пусть литература уже в прошлое отходит, пусть я сама уже, по сути, устарела. Но что устареть можешь ты, Беатриче, – эта мысль никогда мне и в голову не приходила.

На пятый день везде, куда бы я ни зашла, – на почте, в зале ожидания, в автобусе, да и просто на улице – только и говорили, что о твоем исчезновении. Повсюду, кроме этого счастливого островка, «Бараччо», ты была у всех на устах, в чатах, в новостях. И с каждым часом новости о тебе поднимались все выше – и в бумажных изданиях, и в интернете.

Перед средней школой им. Кардуччи даже Вале с приятелями, до сих пор не особо тобой интересовавшиеся (ты им в матери годишься!), обсуждали твой «дьявольский ход» или же, как считали некоторые, твое «самоубийство». Обычно я не участвую в этих разговорах – неправильно и нездорово, когда мать начинает изображать подругу. Но тут я почувствовала, что должна. Я приблизилась к ним и узнала, что ты стала «вирусной» и заражаешь все вокруг, затмевая выходки Трампа, торговые соглашения Си Цзиньпина и даже новые парфюмерные линии мегапопулярной Кардашьян. Хотя, как объяснили мне дальше, – а в свои двенадцать лет они в цифровой экономике понимают больше меня, – поскольку ты ничего не рекламируешь, не продаешь, твое исчезновение – это смелость о двух концах.

Как известно, наступил и шестой день молчания. Твои страницы в соцсетях брали штурмом, бомбардировали вопросами, мольбами, оскорблениями, заливали сердечками, ненавистью, отчаянием. Все пользователи во всех странах мониторили их день и ночь с невиданной доселе страстью. А они, сложив оружие, молчали. Как могила.

В тот же день, после школы, Микеле пришел к нам заниматься. Очень умный мальчик, но интроверт. В отличие от остальных друзей Вале, он, помимо игры в футбол и увлечения рэпом, много читает и рисует. И я, глядя на них, осознаю опасность этого противоречия и этого симбиоза.

В какой-то момент Валентино с Микеле вышли из комнаты перекусить. Уселись на кухне есть печенье и проверять в телефоне, как там что у других. Дверь они не закрыли, а я была недалеко, в коридоре, и пока искала на полках эссе Чезаре Гарболи, услышала, как Микеле говорит:

– Все думали, что знают про нее все, а в итоге не знают даже, где ее искать. Абсурд какой-то, как убийство без тела. Но было ли вообще тело? Я думаю, нет.

Я как подкошенная села на ступеньку стремянки, словно у меня вдруг давление упало.

О да, тело было, еще как…

Нет смысла искать Гарболи, его у меня одолжили и не вернули. И я только что поняла, что, исчезнув из интернета, ты вернулась в мою жизнь.

Я ведь уже давно не заходила в интернет смотреть на тебя. Тоже повзрослела, представь. И если честно, то ты мне еще и надоела. Всегда безупречная, элегантная, счастливая. А мне надо было растить Валентино, платить по счетам, строить карьеру. Меня всегда увлекали реальные истории, с их противоречиями, неизбежными падениями, попытками подняться, стремлением измениться, а ты никогда не падала, не ругалась, только блистала. Но ты больше не была переменной. Со временем ты превратилась в постоянную звезду. И все больше отдалялась и бледнела.

В тот день, шестнадцатого декабря, пока Валентино с Микеле возвращались в комнату и мой сын пояснял: «Мама очень странная, не обращай внимания», я неподвижно стояла на стремянке, уткнувшись в Кассолу, и одновременно глядела, как они скрываются за дверью и запираются на ключ, и снова видела нас с тобой в моей комнате в тот раз, когда ты предложила мне снять трусы, и подумала: «А вдруг это не способ привлечь больше внимания, денег, славы? Вдруг это что-то настоящее?»

И тут же одернула себя: что ты выдумываешь, Элиза? Ты что, ее не знаешь, что ли? Так хочется снова попасться в ловушку Беатриче?

Я наконец-то сумела отодвинуть тебя в сторону и не позволю, чтобы какой-то рекламный ход разрушил мой новый фундамент.

Иди в жопу. Так я тебе тогда сказала.

И на следующий день, не заставив себя ждать, наступила неизбежная расплата.

* * *

Семнадцатого декабря я поднялась в шесть тридцать утра, как обычно.

Поставила на плиту кофе, развесила ночную стирку, разбудила Валентино, чтобы он собирался в школу.

Мы позавтракали, сидя друг против друга, под тихое бормотание «Радио-3»; громко ему не нравится. Вале был в отвратительном настроении. Надулся, отвечал не то что односложно, а каким-то хрюканьем. А когда я предложила снова позвать к нам Микеле после школы, испепелил меня взглядом, потому что они только что поссорились. То есть накануне вечером, в переписке. Перед тем, как я забрала у него телефон, потому что пора было ложиться спать.

Мы вместе прошли по Страда Маджоре, не разговаривая. На автобусной остановке он закрыл уши наушниками, голову – капюшоном куртки и попрощался со мной так, словно едва меня знает. Дальше я пошла одна вдоль колоннады Санты-Марии-деи-Серви, в тоске и с жутким ощущением беспомощности. Пересекла пьяццу Альдрованди, вновь переживая детские гастроэнтериты сына. И на виа Петрони нашла утешение в «Бараччо».

В восемь утра там не бывает много народу. В университетском районе встают поздно, это известно. Давиде стоял за стойкой спиной ко мне, протирая