закрыла кабинет на ключ и пошла по коридору, ощущая, как сжимается желудок, как поднимается тревога. Потому что если я сама занимаюсь практикой исчезновения еще с детского сада, и с прекрасными результатами, то ты, насколько я успела тебя узнать, даже не знала бы, как к этому подступиться.

Я испугалась, что тебя больше нет.

Тебя. Не этих бесконечных образов, представляющих тебя, каждый раз мимо. А тебя – не поддающуюся никакому описанию. Тепла и веса твоей руки в перчатке, накрывшей мою руку на скутере по дороге в Марину-ди-Эссе.

Мне захотелось позвонить твоему отцу. Но я остановила себя: нет, никакого смысла. Насколько я знаю из интернета и газет, вы так и не помирились. Лучше уж позвонить Костанце, с которой ты недавно сфотографировалась пару раз. Или Людовико: он точно что-то знает. Я уже полезла за телефоном, но одернула себя – ты их не видела и не слышала пятнадцать лет! Твоя жизнь здесь. Их жизнь там, она тебя не касается.

Я спустилась на первый этаж, снова полная решимости держать тебя подальше. Зашла в библиотеку взять тот сборник Чезаре Гарболи, который безуспешно искала дома накануне: «Тайная игра». На площадке я встретила коллегу со сравнительного литературоведения – такого же научного сотрудника на временной должности, как и я. И мы, как обычно, перебросились словами насчет вероятного ухода на пенсию нашего «барона» Фраччи, уже мумифицировавшегося: когда он наконец соберет манатки и освободит другим место, черт бы его побрал.

Мы попрощались, и тут меня перехватила группа студенток. Мы снова заговорили о том, сколько лжи и чар содержится в самой попытке рассказать о себе через текст, фотографии. Сколько страданий вызывает это раздвоение, разглядывание себя со стороны. И как нереальна даже самая минимальная объективность. И пока мы беседовали, я словно бы выровняла руль после заноса – спасла свою жизнь, пусть и ординарную, бледную, но выстроенную с огромным трудом.

В шесть тридцать я вышла на виа Дзамбони. Мне не терпелось увидеть Валентино, обнять его. Я так торопилась, что распечатки выпали у меня из рук. И тут – как всегда, не вовремя – зазвонил телефон.

* * *

Наверняка это он, подумала я. Будем надеяться, что ему лучше и голос у него не драматичный. Я мучительно пыталась открыть сумку, не выронив из рук все остальное. Телефон настойчиво трезвонил. Когда я наконец нащупала его, то увидела, что это не Валентино, и успокоилась.

На экране высветился незнакомый мне код 340. Наверное, техник насчет отопления, я его вызывала в пятницу. Я рассеянно и с некоторой досадой взяла трубку: в полседьмого вечера, зимой, в этой темноте и пробирающей до костей сырости мне хотелось лишь одного – скорей попасть домой.

– Алло?

– Элиза Черрути? – спросил мужской голос.

– Да, а кто говорит?

– Добрый вечер, это Коррадо Ребора.

Голос замолчал, словно после этого имени и фамилии больше уже ничего не требовалось сообщать. Но я, прижав телефон плечом к уху, подбирая с земли бумаги и улыбаясь студенту, который остановился помочь мне, сказала:

– Я вас слушаю.

Таким тоном, чтобы было ясно: я понятия не имею, кто он. Тогда он повторил, четко выговаривая каждый слог:

– Ре-бо-ра, Коррадо Ребора. Личный менеджер Беатриче Россетти.

Все книги и распечатки снова выпали у меня из рук, включая только что подобранные. Милый парень, помогавший мне, покачал головой и пошел дальше.

Я осталась одна под портиком, кишащим студентами.

– Думаю, вы догадались, почему я вам звоню. Прежде всего, хочу попросить вас сохранить содержание нашего разговора в тайне.

Я похолодела. Дышала еле-еле, как животное, которого сейчас съедят хищники, или зарежут, или застрелят. В горле бился вопрос: она жива? Но пока я была неспособна произнести ни звука.

Голос в телефоне продолжал:

– Ситуация, как известно всем, и вам, очевидно, тоже, – критическая. Сотни рабочих мест под угрозой; компании несут огромные потери. Еще одна такая неделя, и…

– А я здесь при чем? – прервала я.

Коррадо Ребора помолчал. Возможно, взвешивая то, что хотел рассказать мне. Я превратилась в комок нервов. Подумала, что это может быть опухоль, как у твоей матери. Опухоли ведь наследуют – вместе с ошибками, с виной. Может, ты заболела. Облысела после химиотерапии и никого не хочешь видеть в таком состоянии, которое, как бы его ни приукрашивали, все равно остается ужасным, отчаянным. Может, ты уже умерла.

– Вы здесь при том, Элиза, – отвечал Ребора, который, к несчастью, оказался однофамильцем поэта, – что Беатриче поручила мне передать вам, что хочет с вами встретиться. И что ее молчание продлится до тех пор, пока вы с ней не поговорите.

Я так и села.

Вернее, осела на каменный пол под портиком в окружении разбросанных эссе и дипломов. Закрыла глаза, подумала: она жива. Боюсь, даже улыбнулась. Сердце забилось вновь, кровь побежала по жилам, разнося кислород. Я снова открыла глаза, и взгляд упал в точности на то место на площади, где ты целовала Лоренцо. Я попыталась вспомнить тот звук, то слово, которое не разобрала тогда. И потом я разозлилась.

– Передайте ей, что меня это не интересует, – ответила я, поднимаясь и повышая тон. – Что через тринадцать лет молчания поручить звонок менеджеру – это в ее стиле, но я на это больше не поведусь. Я отказываюсь.

Сейчас мне смешно: представляю, какое лицо сделалось у Реборы в тот момент. Он тут же перешел с «Элизы» на «синьору Черрути»:

– Простите, кажется, вы не осознаете…

– О нет, осознаю, – с чувством ответила я. – Всего хорошего.

– Но послушайте! – испуганно удержал он меня.

– Я действительно не думаю, что могу быть вам полезной.

– Синьора. – Его голос стал хрипнуть. – Заверяю вас, что ситуация очень серьезная. Я прошу вас хотя бы подумать об этом пару дней.

– Нет. – Впервые за столько лет я чувствовала себя живой.

– Можете сохранить этот номер, мой личный, и звонить в любое время…

– Кстати, а где она хотела встретиться? И когда?

– Если вы уполномочите меня передать ваше согласие, то вас заранее проинформируют по надежным каналам.

– Знаете, у меня сын, работа, мало времени, и я не могу бежать к Россетти, едва она щелкнет пальцами. – Но что я говорю? Даю лучик надежды? – Можете сообщить Беатриче, что уже поздно, слишком поздно.

– Подумайте, взвесьте все, прежде чем принять решение. Успокойтесь, не надо действовать импульсивно. Если вы не позвоните первой, то я сам перезвоню вам не позже чем через неделю.

– Через неделю будет Рождество.

– Мы работаем триста шестьдесят пять дней в году, двадцать четыре часа в сутки. Прошу вас не контактировать ни с какими изданиями, друзьями,