Еще в чемоданах с одеждой я нашел (и Элис была права, костюмы шикарны: я теперь все время их ношу. Пол подшил мне брючины. Не знаю, кстати, что сталось с обносками бродяги — и да, раз вы спрашиваете: соблазн был бы велик). Да — еще в одном из чемоданов я нашел… и я не уверен, знала ли об этом она, Элис, потому что он лежал на самом дне, спрятанный. В общем — это дневник Лукаса. Да, я знаю. Я и не подозревал, что он вел дневник. Если честно, я пока не собрался с духом, чтобы его прочитать. Однако в начало заглянул. Начинается так: «Отец умер. Нет слов, как я счастлив». Да. Так что я знаю, что он мне понравится; на самом деле, просто надо дождаться подходящего момента.

Ладно. Пожалуй, это все. Вообще-то сегодня чудесный день, так что, наверное, выйду наружу — поброжу вокруг. Может, выкурю сигару. Я время от времени их курю между бесконечными сигаретами (потому что Элис, она отдала мне их тоже: много-много коробок. Они хороши, но ими, видимо, не нужно затягиваться. Хотя какого черта — я заядлый курильщик: на это я запрограммирован. Помру от них — значит, помру. Пол терпеть не может, когда я так говорю). И, знаете, нынче не так-то просто выбраться на улицу, потому что вокруг полно припаркованных автомобилей, да, на всех булыжных дорожках, в темных закоулках (и, о боже — строительного мусора!). Все, кроме еще не переделанного чердака, уже продано, знаете ли, но по-прежнему полно табличек «Продается». Мы с Полом избегаем худшего благодаря нашему особому входу через туннель (тому, которым тайно пользовался Лукас); шума рабочих, неприятного вида людей и так далее. Почти не ходим через большую главную двойную дверь. Старый лев, однако, — он по-прежнему там, смотрит на суету сверху вниз спокойно и с достоинством. И тот знак — его тоже никто не снял, ничего: «Преступившие границу будут преследоваться по закону». Смешно, да: их тут полным-полно. Ну да ладно.

Знаете… я пытался держаться молодцом, но смотреть на все это… очень тяжело. Это очень тяжело. О господи. Похоже, я опять впадаю в одно из этих своих настроений. Когда я стою столбом, заблудившись, — отчаянно цепляясь за всего лишь следы… Воздух неподвижен — другой бы сказал, «спокоен», но это не так. Он просто вяло висит над рваным диссонансом, который, быть может, замечает лишь мое ухо. Это все равно как после многих лет безупречной службы оторвать заднюю крышку со старых добрых часов — и бесцеремонно вторгнуться молотком в механизм. С виду они безмятежны, совсем как прежде, потрошение не оставило ни отпечатка, ни намека на боль. Но жизненная пульсация ушла — а нам потребен размеренный стук, дабы просто знать, что мы еще здесь. Давайте проясним: не то чтобы мы потеряли рай. Он не даровал нам рая. Он лишь усмирял боль, что привела нас к нему: хранил нас от ада. У всех беженцев, полагаю, возникает эта связь в миг утешения. Инструмент, который кому-то казался единственным шансом, кому-то — судьбой. В детстве вы, быть может, думали о Папочке. Многие назвали бы это Богом или любовью. А мы… мы просто называли это Лукасом.