В себя он пришёл оттого, что его волокли по земле, подкидывая на кочках и корягах. Верёвка от связанных рук тянулась к конскому крупу, перед взглядом мелькали копыта, швырявшие в лицо грязный снег. Лошадь шла шагом, и Марвин сумел подняться на ноги прежде, чем всадник миновал узкий участок дороги и припустил рысью. Ехали довольно широкой тропой через лес; уже светало. Марвину приходилось бежать со всех ног, чтобы не упасть снова — живот у него и так уже был разодран до крови, и он сомневался, что всадник окажет ему любезность и станет придерживать коня всякий раз, когда пленник свалится с ног. Лес вокруг ходил ходуном, в голове гудело от конского топота, и Марвин даже не мог оглядеться: понимал только, что по пятам за ним тоже кто-то едет. Кавалькада неспешно двигалась лесной тропой к северу, и это было самое отвратительное путешествие из всех, которые доводилось переносить Марвину.

Ехали несколько часов, ни разу не сделав привала, и Марвин был почти счастлив, когда лес наконец кончился и впереди показался форт, зажатый меж скалистых холмов. Воодушевлённые его видом всадники пустили коней в галоп, и оставшиеся полмили Марвин проделал, волочась по земле. Его раскалывающаяся голова не вынесла такого испытания, и он снова потерял сознание, очнувшись уже в подземелье форта.

Какое-то время он просто лежал, не шевелясь и даже не открывая глаз. Болела каждая кость, каждый мускул, в голове била одновременно по меньшей мере дюжина колоколов. Потом стало холодно. Марвин со стоном перекатился на спину и, открыв наконец глаза, уставился в заросший мхом потолок. На лоб ему капнула вода. Холодная. Марвин облизнул губы и с третьей попытки сел. Руки по-прежнему были связаны. Он попытался распутать узлы зубами, но не смог. Тогда он вздохнул и, привалившись спиной к стене, осмотрелся.

Камера была крошечной — пространства хватало ровно на то, чтобы растянуться на полу в полный рост. Дверь заменяла сплошная решётка, сквозь которую виднелся короткий коридор, освещаемый парой факелов. В коридоре стоял колченогий стол с огарком свечи; угрюмый солдат, сидя на бочке, меланхолично швырял кости, явно скучая. Ещё одна камера находилась напротив камеры Марвина, но она пустовала.

И из всего разнообразия мыслей, которые могли бы посетить в эту минуту его воспалённое сознание, явилась самая, казалось бы, маловажная: если я здесь один, а вторая камера пуста, то где Рысь? Марвин вспомнил её застывшее лицо в синеющих кровоподтёках и крепко зажмурился. А может, вдруг подумал он, это я её разукрасил? Я же дал ей по зубам, там, за пригорком… два раза. Или три? Может, это я её так избил? Мысль была совершенно идиотской, Марвин затряс головой, пытаясь собраться, но ничего не получалось. Левая рука горела огнём. Он наклонил голову, силясь рассмотреть. Кровь на рукаве ссохлась и запеклась болезненной коркой. Так, хоть какие-то хорошие новости. Знать бы только, не занёс ли заразу…

В коридоре загремела дверь, и солдат на бочке вскинулся.

— Ну наконец! — заворчал он. — Развлекаетесь там, паскуды, а я тут торчу…

— Да, уж прям так нам с тобой и дали бы поразвлечься, — бросил в ответ его товарищ, проходя вперёд. Он нёс на руках ребёнка. Марвин уставился на него в недоумении, и только когда второй солдат загремел ключами, отпирая камеру напротив, а вновь прибывший развернулся так, что безвольно откинутая голова ребёнка оказалась перед Марвином, он понял, что это Рысь.

Марвин с трудом встал, подбрёл к решётке и, вцепившись связанными руками в железный прут, смотрел, как они заносят её в камеру и кладут на пол. В движениях солдат не было грубости — видимо, им сказали, что пленница должна выжить. Сказать-то сказали, но только чем думали при этом те, кто отдавал приказ, оставалось только гадать. Когда солдаты вышли и на лицо Рыси упал слабый свет факела, висевшего у двери, у Марвина помимо воли сжалось сердце. Личико девушки будто усохло, заострилось, стало маленьким и бледным, отчего разводы синяков смотрелись просто жутко. Марвин подумал, а жива ли она, но тут в уголке губ Рыси вздулся и лопнул пузырёк слюны. Она всё-таки дышала. Хотя надолго ли, при таком-то обращении, — один Единый знает.

Солдаты тем временем уселись на бочку и принялись бросать кости уже вдвоём. При этом вновь прибывший в красках расписывал товарищу то, что происходило наверху, а тот время от времени прерывал рассказ восхищёнными междометиями и плотоядным причмокиванием. Марвин слушал, стискивая в горячих ладонях ледяной прут, иногда смотрел на них, иногда на Рысь, и думал, что убьёт их всех. Хотя нет, не думал. Он это знал.

— Эй, ты, — сказал он, когда говоривший, захлебнувшись в собственном красноречии при смаковании особо гнусной детали, умолк и приложился к кувшину. — Эй!

Солдат оторвался от кувшина и посмотрел на Марвина мутными глазами.

— Чего тебе?

— Пусти меня к ней.

Оба стражника расхохотались.

— Ну даёшь, парень! Да у тебя встало, что ли, заслушался, а? На девке и так уж живого места нет! Пожалел бы хоть!

Марвин переждал следующий взрыв хохота и сказал:

— Ей нужна помощь. Сами посмотрите, она же едва дышит. Заприте меня с ней вместе, я…

— А ну молчать! — рявкнул на него стражник. — Тоже мне, нашёл дурней. Сиди, где сидишь.

Марвин разжал и снова сжал вокруг прута онемевшие пальцы.

— Тогда сделайте что-нибудь. Дайте ей воды, одеяло подстелите.

— Да пошёл ты! Няньки мы ей, что ли?

— Она же умрёт, — стараясь говорить спокойно и терпеливо, сказал Марвин. — Вы поглядите на неё, сами же сказали, она чуть жива. Думаете, за её труп Лукас отвалит вам столько же, сколько за живую?

— Чего? — заморгал стражник. Марвин понял, что в гарнизоне соблюдалась субординация, и сторожить пленников приставили отребье, не имевшее никакого представления о планах своих начальников. Однако красноречивый стражник кивнул.

— А ведь оно и правда, я там слыхал наверху краем уха, что этих ребят для выкупа держат. И с девкой велели поосторожнее…

— Ну так чего, зад ей теперь лизать?

— Это как хочешь, а воды принеси. Давай, давай, — поторопил стражник, видя, что товарищ не слишком рвётся выполнять. Тот заворчал, но воды всё же принёс, а с ним и одеяло. Марвин смотрел, как Рысь, вздрагивая в грубых солдатский руках, жадно пьёт, и, почувствовав острый спазм жажды, сглотнул. Он дождался, пока солдаты закончат с девушкой, и вежливо попросил воды. Его обложили бранью, но кувшин сквозь решётку просунули. Марвин неуклюже сжал его и пил, задыхаясь от ледяной воды, обжигающей горло, пока не выронил кувшин. Солдаты уже снова уселись за бочкой и продолжили игру. Подробности насилия они больше не обсуждали. Марвин, почувствовав слабое облегчение, сел на холодный каменный пол и привалился плечом к решётке. Рысь была от него всего в пяти ярдах, казалось бы, три шага — и рядом. Она так и не пришла в себя, и у неё начался бред: она бормотала и вскрикивала, то заворачивалась в одеяло и скорчивалась под ним, то сбрасывала и начинала метаться, вся дрожа. Смотреть на это было ещё тяжелее, чем слушать россказни о том, что с ней сделали. Марвин не раз видел раненых, видел женщин после насилия, но именно сейчас отчего-то не мог отделаться от нелепого, но неодолимого чувства, будто всё это происходит по его вине, только по его вине.