Лиля решила, что письмо Плисецкой Хрущеву надо бы вручить вождю прямо в руки. Но как это сделать? Через Лилю добились приема у генерала Евгения Питовранова, заместителя тогдашнего главы КГБ Александра Шелепина. Щедрин заверил его, что Майя оставаться за рубежом не собирается, что он за это ручается – а иначе “отсеките мне руку!” Питовранов в ответ пообещал передать письмо лично Хрущеву и сдержал слово.

Вот как об этом вспоминал в своих мемуарах сам Хрущев: “Мы обсуждали этот вопрос на заседании Президиума ЦК, решали: как быть?

– Давайте пошлем, – предложил я.

– Она не вернется. Она останется за границей, – стали доказывать некоторые. ‹…›

– Так нельзя относиться к людям, – возражал я. – А представьте, она вернется, и со славой. Мы сослужим хорошую службу нашему государству, нашему режиму, если покажем миру, что больше не придерживаемся сталинских взглядов, доверяем людям”[501].

Через несколько дней Плисецкой дал аудиенцию Шелепин: “Никита Сергеевич вам поверил… А Щедрину передавайте привет. Мы ему рук заранее рубить не будем. Вот если не вернетесь…” И Шелепин на прощание погрозил Плисецкой пальцем.

И вот Плисецкая и Уланова в Америке; вместе они оказались здесь в первый и последний раз. Главной звездой в те исторические 73 дня 1959 года, когда Америка открыла для себя советский балет, была Уланова. Ее “Ромео и Джульетта” начали гастроли Большого в Нью-Йорке, сто тысяч билетов на которые были раскуплены. Осталось за бортом еще девятьсот тысяч желающих. Спекулянты перепродавали билеты по десятикратной цене.

Первые гастроли Большого театра в США превратились в событие экстраординарного культурного и политического значения. Их организатором стал Сол Юрок, которого многие считают величайшим американским импресарио в области высокой культуры.

Его настоящее имя и фамилия – Соломон Гурков. Родившийся в Черниговской губернии, он в 1906 году перебрался в Нью-Йорк и уже довольно скоро начал представлять американской публике таких суперзвезд, как Анна Павлова и Шаляпин. Энергия, деловая хватка и размах помогли Юроку добиться солидного финансового успеха, а дипломатические способности и знание русского языка облегчили доступ в Советскую Россию, куда он регулярно наведывался начиная с 1926 года.

Приезд Большого театра в Америку Юрок пробивал больше тридцати лет. Начало хрущевского правления оказалось наиболее благоприятным для реализации этого амбициозного плана. И США, и СССР пытались как-то нормализовать свои отношения, и культурный обмен представлялся для этого самым удобным мостиком.

При этом обе стороны и хотели, и боялись взаимных контактов. Советские опасались “провокаций”, скандальных побегов своих артистов, а американцы подозревали, что советские делегации нашпигованы шпионами. Юрок виртуозно выполнял роль дипломатического челнока между Москвой и Вашингтоном, одновременно успешно позиционируя себя как щедрого и гостеприимного импресарио.

Юрок поселил Уланову и ее мужа, главного художника Большого театра Вадима Рындина, в роскошный трехкомнатный отдельный номер с балетным станком и зеркалом во всю стену, с расставленными повсюду вазами с цветами; холодильник был набит провизией, икрой и шампанским.

Как и в Лондоне, Уланова – Джульетта покорила публику, хотя некоторым критикам хореография этого балета показалась несколько консервативной. Но мягкость, лиризм и целомудрие улановской трактовки и здесь вызвали эмоциональный ностальгический отклик.

Вторым спектаклем в Нью-Йорке было “Лебединое озеро” с Плисецкой, и больший контраст вообразить себе было невозможно. Танец Улановой отличала специфическая “петербургская” чистота и сдержанность. Плисецкая, хотя она и занималась недолго у Вагановой, представляла собой “московский” стиль: дерзкий, размашистый, темпераментный. Американская пресса провозгласила ее Марией Каллас балета (о которой Плисецкая тогда даже еще и не слышала).

И на Уланову, и на Плисецкую Америка произвела ошеломляющее впечатление. Их обеих поразили небоскребы, забитые товарами многоэтажные магазины, шикарные автомобили. У обеих голова кружилась от множества богатых светских приемов, организованных стараниями Юрока. Плисецкая с восторгом вспоминала: “Вечерние платья, лимузины, смокинги, ледяное шампанское, знаменитости”.

Среди тех, с кем ей довелось познакомиться, были Мэри Пикфорд, Хамфри Богарт, Кларк Гейбл, Генри Фонда, Одри Хэпберн, Фрэнк Синатра, Артур Рубинштейн, Леонард Бернстайн и многие другие… Элла Фицджеральд исполнила в ее честь одну из своих джазовых импровизаций, а Джин Келли предложил вместе выступить в новом мюзикле. Но об этом, разумеется, не могло быть и речи – надо было возвращаться в Москву.

Уланова возвращалась на родину без сомнений – для нее это было естественным поступком, вытекавшим из всего ее характера и воспитания. Вдобавок Уланова ощущала, что ее балетная карьера близка к завершению. Другое дело Плисецкая – вольнолюбивая и молодая, получавшая от американцев заманчивые творческие предложения.

Много раз впоследствии Плисецкая задавала себе драматический вопрос: почему она тогда не осталась в Америке? И перечисляла несколько причин: невозможность расстаться с Щедриным, жизни без которого она уже себе не представляла; страх, что КГБ в наказание убьет или покалечит ее или Щедрина; привязанность к “нечеловечески прекрасной” (слова Плисецкой) сцене Большого театра, ставшей для нее родной, – эта самая удобная в мире сцена вселяла в Плисецкую, как она говорила, “чувство защищенности, домашнего очага”. И последнее: как признавалась Плисецкая, ей было совестно, даже стыдно перед генералом Питоврановым и Хрущевым, которым она обещала, что вернется.

И Хрущев это оценил. В том же 1959 году, в Пекине, где проходили следующие гастроли Большого балета, он специально подошел к Плисецкой на правительственном приеме, чтобы сказать с удовлетворенной улыбкой: “Молодчина, что вернулась. Что меня в дураках не оставила. Не подвела, значит. Я в тебе не ошибся…”

* * *

Да, Хрущев мог гордиться тем, что не стал подражать Сталину в его тотальном недоверии ко всем и вся. Позитивная историческая роль Хрущева заключалась в том, что он отказался от массового террора как средства управления страной. Он выпустил из заключения миллионы людей, и Анна Ахматова всегда повторяла: “Я – хрущевка”.

Всем памятны его знаменитые антисталинские речи и решения. Но одновременно новый коммунистический вождь требовал полного послушания своим указаниям. Атмосфера возникшей по его же инициативе оттепели Хрущева пугала. В этом – корни его постоянных политических зигзагов.

Таким же было капризное и непредсказуемое вмешательство Хрущева в дела культуры. Придя к власти, Хрущев начал было устранять сталинских назначенцев. Им был отправлен в отставку Александр Фадеев, глава правления Союза писателей СССР и многолетний фаворит Сталина. Как известно, Фадеев покончил жизнь самоубийством.

Схожая в чем-то судьба постигла главного дирижера Большого театра Голованова. Фадеев и Голованов были очень разными людьми: один – фанатичный партиец, другой – глубоко религиозный человек. Но оба были яркими, крупными фигурами, умевшими защищать свои взгляды, даже перед Сталиным. Хрущев в общении с такими деятелями чувствовал себя некомфортно, поэтому поспешил от них избавиться.