– Мальчик издали был похож на Джеко, – читает Сайкс, – и ростом, и одеждой, и внешностью, но я знала, что мой брат сейчас в Грейвзенде, за двадцать миль отсюда. – В зале стоит тишина, как в заснеженном лесу. – Мальчик помахал мне рукой, словно давно поджидал меня здесь, и я невольно помахала ему в ответ, а он повернулся и исчез в проходе под шоссе. – В зале многие утирают слезы, слушая эту чепуху. – Как мог Джеко преодолеть такое расстояние, да еще ранним утром в воскресенье? Ему ведь было всего семь. И как он меня разыскал? И почему он меня не подождал, а скрылся в темном туннеле под шоссе? Я бросилась вслед за ним…

Торопливо поднимаюсь по лестнице в верхний зал, усаживаюсь в последнем ряду, невидимый со сцены. Все разговаривают, встают с мест, посылают эсэмэски.

– Нет, я не согласен с тем, что поэты – это непризнанные законодатели мира, – глубокомысленно изрекает Ричард Чизмен. – Только такой третьесортный виршеплет, как Шелли, мог тешиться подобными иллюзиями…

Вскоре симпозиум подходит к концу, и я направляюсь к сцене.

– Ричард, ты был подлинным голосом разума – от начала и до конца.

Вечер. На узких улочках, спланированных голландцами и проложенных их рабами четыре века назад, старушки поливают герани. Поднимаюсь по крутым каменным ступеням на стену старого города. От камней тянет жаром, накопленным за день; жар чувствуется даже сквозь тонкие подошвы туфель. Ревенево-розовое солнце, раздуваясь на глазах, окунается в Карибское море. Ну почему я живу в унылом, дождливом, тоскливом краю? Если мы с Зои все же действительно затеем развод и переживем эту грязную процедуру, то почему бы мне не бросить все к чертовой матери и не поселиться в каком-нибудь теплом месте? Здесь, например. Внизу, на полоске земли между морем и четырехполосным шоссе, забитом машинами, мальчишки играют в футбол: одна команда в майках, а другая – голышом по пояс. Нахожу свободную скамью, усаживаюсь. Ну что, в последний момент отменим приговор?

Ничего подобного. Я четыре года потратил на «Эхо должно умереть», а этот мудак с лобково-волосяной бороденкой восемью сотнями слов убил прекрасный роман. Возвысился за мой счет. Это называется кражей. И справедливость требует, чтобы вор был наказан.

Закидываю в рот пять горошин мятного драже, вытаскиваю предоплаченный телефон, полученный от редактора Мигеля, и цифра за цифрой набираю номер, списанный с плаката в Хитроу. Шум моторов, крики морских птиц и футболистов постепенно исчезают. Я нажимаю кнопку вызова.

Почти сразу отвечает женский голос:

– Таможенная служба аэропорта Хитроу, телефон доверия.

Я старательно имитирую дрянной акцент Майкла Кейна, драже во рту усугубляет скомканную дикцию:

– Тут один тип, Ричард Чизмен, завтра вечером вылетает из Колумбии в Лондон рейсом «Бритиш эйруэйз» семьсот тринадцать. Завтра вечером, рейс семьсот тринадцать. Вы записываете?

– Да, сэр, «Бритиш эйруэйз», рейс семьсот тринадцать. Все записывается на магнитофон. – Я вздрагиваю. Ну разумеется, так положено. – Еще раз, сэр, повторите, пожалуйста, его имя?

– Ричард Чизмен. Чиз-мен. Кокаин у него в чемодане. Пусть ваша служебная собачка понюхает. Увидите, что будет.

– Понятно, сэр, – говорит женщина. – А позвольте узнать, как…

КОНЕЦ ВЫЗОВА, сообщают пиксели на крошечном экране. Вечерние шумы возвращаются. Я выплевываю драже. Они раскалываются на камнях и лежат, будто выбитые в драке зубы. Ричард Чизмен совершил поступок, я на него отреагировал. Этика подчиняется Ньютоновым законам. Возможно, сказанного мной будет достаточно, чтобы чемодан проверили. А может, и нет. Может, Чизмена отпустят после конфиденциальной беседы и строгого внушения, а может, предадут эту историю гласности, вынесут на суд общественности. И тогда Чизмен, скорее всего, потеряет свою колонку в «Телеграф». А может, и не потеряет. В общем, я свое дело сделал, и теперь все в руках Судьбы. Возвращаюсь к каменным ступеням, останавливаюсь якобы завязать шнурок. Украдкой роняю мобильник в сточную канаву. Плюх! К тому времени, как останки телефона извлекут на свет божий, если их вообще когда-нибудь обнаружат, все, кто жив сейчас, в этот чудесный вечер, давным-давно станут покойниками.

И вы, любезный читатель, и я, и Ричард Чизмен – все мы.

Афра Бут переходит к новой странице своего доклада, озаглавленного «Бледнятина, дохлятина и кобелятина: подмена посылок и де(кон)струкция постпостфеминистских пугал в новой фаллической прозе». Подливаю минералки в стакан – буль-буль-буль… Справа от меня ведущий, профессионально полуприкрыв глаза, почтительно внимает Афре, то есть дремлет. Сквозь заднюю, стеклянную стену зала открывается вид на серебристо-голубые извивы реки Суон в городе Перт, штат Западная Австралия. Афра все нудит и нудит. Хуже, чем в церкви. И непонятно, то ли ведущий действительно заснул, то ли не решается прервать миз Бут на середине доклада. О чем она там? «Если поднести их к зеркалу гендерности, то маскулинные метапарадигмы женской души отразят во всей полноте асимметричную непрозрачность подтекста; иначе говоря, когда Венера описывает Марса, она начинает снизу – с прачечной, с пеленального стола. А вот Марс описывает Венеру сверху – с трона имама, с кафедры архиепископа или сквозь объектив порнографа…» Я потягиваюсь. Афра Бут оборачивается:

– Без картинок в «Пауэрпойнте» ты не успеваешь следить за ходом моей мысли, Криспин?

– Ну что ты, Афра, это просто упражнения для профилактики тромбоза глубоких вен. – (Меня вознаграждают немногочисленные нервные смешки; продубленные солнцем жители Перта несколько оживляются в предвкушении свары.) – Ты вещаешь уже несколько часов подряд. И потом, разве не предполагалось, что эта дискуссия будет посвящена душе?

– На фестивале нет цензуры. – Она гневно таращит глаза на ведущего. – Я права?

– Да-да, разумеется! – моргает он. – В Австралии нет цензуры. Решительно никакой!

– В таком случае, Криспин, будь так любезен, – Афра Бут вперивает смертоносный луч своего взора в меня, – позволь мне закончить. Ведь каждому, кто вырос из интеллектуальных пеленок, совершенно ясно, что душа – это докартезианский аватар. А тем, для кого восприятие подобного концепта требует слишком большого напряжения, лучше тихонько сидеть в уголке и сосать соску.

– Уж лучше капсулу с цианидом, – бормочу я.

– Криспин хочет капсулу с цианидом! Есть желающие исполнить его просьбу?

Окропленные живой водой мумии хихикают и перешептываются.

Афра Бут заканчивает свой доклад за пятнадцать минут до истечения отведенных нам полутора часов. Ведущий, пытаясь заарканить ускользающую тему, спрашивает меня, верю ли я в существование души и, если да, что это такое. Я разливаюсь соловьем, именую душу то кармической ведомостью, то духовной флешкой в поисках телесного жесткого диска, то плацебо, изобретенным нами для избавления от страха перед смертью. Афра Бут объявляет, что я уклоняюсь от ответа, ибо – «как всем известно» – я всегда и везде уклоняюсь от возлагаемых на меня обязательств. Это явный намек на мой недавний развод с Зои, широко освещенный прессой, так что я предлагаю Афре обойтись без подлых инсинуаций и высказать все мне в лицо. Она незамедлительно обвиняет меня в хершицентризме и паранойе. Я выражаю искреннее удивление толстой кожей некоторых коллег, позволяющей им жирными руками копаться в чужих душах, которые, как известно, потемки, причем особо выделяю слова «толстой» и «жирными». Напряжение возрастает.