— Значит, выбирал меня… ты?! — забыв обо всех уроках Рамала, майор начал медленно приподниматься. Он был потрясен. И черт с ним, с лицом, на котором в эти мгновения Рамал мог прочесть все, что угодно — от святых заповедей до таинств чернокнижия.

— Не я выбирал, Крым-баши. Судьба. Рок. Небо. Рамал всего лишь помогал Небу.

— Значит, окончательно выбор был сделан только сейчас, во время моей поездки в Москву?

— Приглашение в Москву — как раз и стало выбором.

— А что с остальными?

— К моменту испытания осталось только трое из них. Реальных. У каждого оказались свои слабости. Кого-то из них перебросили в Сибирь. Двоих, которые попытались выйти из-под контроля и переметнуться к местному криминалитету, пристрелили. Еще один пристрастился к наркотикам, поэтому его сожгли в крематории. Кажется, предварительно забыв пристрелить. Однако вам не стоит вспоминать о них, Крым-баши. О них будет вспоминать Рамал, если только они когда-либо понадобятся. Особенно те двое, что оставлены в Крыму, но уже не на первых ролях, а в массовке. В том числе известный вам Зотов, по кличке «Зомби».

— Я не знал, что и он — тоже?

— Он как раз оказался первым, на кого ставил Хоз… — вновь осекся на полуслове Рамал, — то есть на кого ставил Буров. — И Курбанов понял, что запинание на полуслове — нарочитое, и что эта утечка информации — тоже подсказка, тоже своего рода урок.

Появившись в своем служебном кабинете, шеф госбезопасности потребовал все имеющиеся сообщения о событиях в стране. Прежде всего Корягина интересовало отношение к гэкачепистам в союзных республиках, а также в автономиях и регионах России. Только оценив соотношение сил и ситуацию в целом, можно было решать, как вести себя дальше и к каким мерам прибегать в самой Москве.

Пока помощники готовили для него папку с необходимыми материалами, Старый Чекист стоял у окна, по-наполеоновски скрестив руки на груди и, покачиваясь с пятки на носок, рассматривал освещенные утренними лучами вершины крыш, на которых уже появлялись сорванные ночными ветрами желтые листья; часть шоссе, по которому медленно продвигалась колонна крытых грузовиков… А еще — ломоть белесого неба, на котором сквозь оттепельно-снежное облако четко вырисовывались бездонные и безучастные ко всему, что происходит на этой планете, голубоватые полыньи космоса, в глубинах которых проявлялись две запоздалые звезды.

«А ведь, судя по всему, зарождающийся день окажется решающим, — подумалось шефу госбезопасности. — Все, вокруг чего мы темнили в течение нескольких предыдущих дней, сегодня должно было предаться просветлению».

Корягин понимал, что прошедшая ночь стала ночью раздумий и для тех, кто готов идти с ним до конца, и для тех, кто готов умереть на баррикадах, но с условием, что, умирая, сможет наблюдать его, шефа госбезопасности, агонию. Словом, это была ночь заговора, ночь надежд и отчаяния, ночь судьбы.

Да, минувшая ночь была «ночью судьбы», остановился Старый Чекист на этом, как ему показалось, роковом определении. Лично он в эту ночь пришел к твердому решению: в конечном итоге власть должна оставаться в его руках. Он не станет добывать ее ни для опереточного диктатора Ненашева, ни для Кремлевского Луки, ни для престарелого маршала Карелина, примерявшего на себя мундир военного усмирителя нации; не говоря уже о Прорабе Перестройки.

До поры до времени он как шеф госбезопасности вынужден был оставаться в тени, дабы избегать обвинения в приходе к власти военной хунты, в том, что в стране произошел кагэбистский переворот. Еще вчера утром он обдумывал, как бы, оставаясь теневым лидером, упрочить позиции своей конторы, мысленно задаваясь вопросом: «Да какая еще власть нужна ему, всемогущему председателю Комитета госбезопасности, если и так все структуры власти снизу доверху пребывают под его колпаком?»

Однако судный день «явления ГКЧП народу», который заставил вздрогнуть и напрячься не только всю страну, но и весь мир, воочию убедил его: Советский Союз, особенно сейчас, пребывая в стадии национального развала и демократического разгардияша, — не та страна, которая способна признать некий аморфный, коллективный орган власти, а тем более — подчиниться ему на условиях чрезвычайного, а по существу, военного положения. Ситуация подсказывает: требуется всенародный лидер, нужна по-настоящему сильная личность.

Но в том-то и дело, что в старой замусоленной колоде выбирать уже не из кого. Русакова в эту ипостась не вернуть, да он никогда такой личностью и не был. Лукашов по-прежнему ведет двойную игру, пытаясь конституционно подстраховаться на случай любого исхода этой политической заварушки. Конечно, в какой-нибудь другой стране на роль сильной личности мог бы претендовать министр обороны. Да в том-то и дело, что маршал Карелин буквально поразил вчера Корягина своей отстраненностью от событий, как и своим унтер-офицерским стремлением выполнять приказы. Не отдавать их, сообразуясь с политической и военной ситуацией в стране, а именно выполнять.

Как вообще могло случиться, удивлялся Корягин, забывая о своем собственном преклонном возрасте, что во главе Министерства обороны такой супердержавы оказался престарелый, апатичный маршал, доживающий свои армейские дни с одной мечтой — как можно почетнее уйти на заслуженный отдых? «Однако же по-настоящему заслуженный отдых в партноменклатуре заслуживают не годами и стажем, а преданностью», — презрительно ухмыльнулся шеф госбезопасности, некстати вспомнив, что и ему тоже недавно намекнули по поводу заслуженного… Причем решился прибегнуть к этому тот, кто только и мог решиться — Президент, да и то деликатно, в виде совета. Но Корягин знал: такие советы-намеки случайными не случаются.

— Здесь вся наиболее важная информация, товариш генерал армии, — послышался у него за спиной голос референт-адъютанта.

— Положите на стол. События отслеживать и каждые два часа докладывать. В экстренных случаях — докладывать особо.

— Есть, товариш генерал!

«Еще пару недель такого разгула демократии, и пришлось бы слышать: “господин генерал”, — криво улыбнулся Старый Чекист. После всех тех раздумий, которыми он только что предавался, Корягин вдруг взглянул на открывающийся перед ним город, как завоеватель, которому уже позволено было осмотреть окраину древней столицы с вершины подмосковного холма. — А ведь для любого, пусть даже самого безудержного воителя наиболее вожделенной столицей, которую предстоит завоевать и удерживать, всегда является столица его собственной страны», — вдруг афористично открыл для себя главный гэкачепист, возвращаясь к столу и принимаясь за ознакомление с бумагами.

«Москва. К 17.00 бронетранспортеры расчистили подступы к Манежной площади. Убраны развернутые демонстрантами поперек Тверской улицы троллейбусы, бронетехника встала на всех вливающихся в Манежную площадь улицах. С одного из бронетранспортеров выступил не назвавший себя генерал с просьбами к собравшимся расходиться…»

«Генерал… с просьбами к собравшимся расходиться»! — покоробило обер-кагэбиста. Это что еще за генерал такой, — тотчас же сделал себе пометку: «Выяснить: генерал на Манежной площади?» Если генералы начнут выступать с просьбами к толпе расходиться, очень скоро толпа попросит генералов убраться. Вообще из Москвы. И вот тогда уж…»