Произнося эти слова, МакКвин внимательно следила за реакцией собеседников и была готова к вспышке гнева, но ничего не случилось. Впрочем, она не могла припомнить, когда видела на лице Сен-Жюста хоть какие-то проявления эмоций, а Пьер выглядел не столько раздраженным, сколько усталым. Но когда МакКвин умолкла, он покачал головой, протер глаза и угрюмо произнес:

– Ваши рассуждения безупречны, гражданка адмирал, однако даже если в роли мученицы Харрингтон и впрямь причинит нам больше бед, чем командуя эскадрой, мы не можем позволить себе дезавуировать Корделию. Во всяком случае публично.

МакКвин попыталась вставить слово, но председатель остановил ее, подняв руку.

– И я, и Оскар не хуже вас понимаем, что она совершила глупость, но эта глупость озвучена. Чтобы отменить принятое решение, я тоже должен выступить публично, а это решительно невозможно. Мы не можем позволить себе сразу после истории с Уравнителями признать существование разногласий в Комитете. Если мы позволим врагам усомниться в нашем незыблемом единстве, это будет немедленно использовано против нас. Нет, гражданка адмирал, пусть за осуществление плана Корделии нам придется заплатить высокую цену, попытка остановить ее обойдется еще дороже.

МакКеон удалось сдержать так и рвавшиеся с языка возражения. Ее переполняли гнев и отвращение: было ясно, что Сен-Жюст и Роб Пьер приняли решение еще до встречи с ней. Они продемонстрировали если не глупость, то недальновидность, однако она отдавала себе отчет в том, что указывать им на это в ее не слишком устойчивом положении опасно. Пока ее попытки настоять на своем привели лишь к большему сплочению руководства Комитета. При этом все доводы МакКвин они признавали справедливыми, им просто казалось, что последствия открытого разрыва с Рэнсом могут оказаться хуже, чем то, против чего она их предостерегала. Они ошибались, однако ей не следовало упорствовать, оспаривая это печальное решение. Не могла же она пилить сук, на котором сидела!

– Ну что ж, гражданин председатель, – сказала она. – Мне по-прежнему кажется, что это серьезная ошибка, но в конечном счете принятое решение является не военным, а политическим. Коль скоро вы с гражданином Сен-Жюстом считаете, что отменять решение гражданки Рэнсом… нежелательно, стало быть, так оно и есть.

– Спасибо, гражданка адмирал, – произнес Пьер. Ее удивила искренняя признательность в голосе Роба. Он был председателем Комитета и сам – а уж тем более вдвоем с Сен-Жюстом – мог поступать как угодно, вовсе не интересуясь ее мнением… до поры до времени.

– Я склонен предположить, – продолжил между тем он, – что ваши соображения относительно нежелательных последствий совершенно справедливы, и нам потребуется вся доступная помощь, чтобы свести их к минимуму. Составить официальную декларацию от имени Комитета поручено гражданину Бордману, и он сделает все, что может, однако его компетентность – прежде всего в военных вопросах – вызывает у меня серьезные сомнения. Я бы просил вас помочь ему представить случившееся в наилучшем свете.

– Гражданин председатель, – откровенно заявила МакКвин, – как бы мы ни старались, Флот все равно воспримет случившееся плохо, однако я попытаюсь помочь Бордману в его попытках представить дело лучше, чем оно обстояло в действительности.

– Спасибо, – снова сказал Пьер.

МакКвин, поняв намек, встала, кивнула обоим, в точной пропорции совместив почтительность с чувством собственного достоинства, и покинула кабинет. Чтобы не выдать клокотавшей ярости, ей пришлось призвать на помощь всю свою выдержку.

«По крайней мере, это не мое решение, – напомнила она себе направляясь к лифту. – Я возражала, и не только из соображений целесообразности. Забавно, впервые за многие годы у меня есть возможность не кривя душой сказать: „Мои руки чисты“… и это, черт возьми, ничего не меняет.»

Она нажала кнопку вызова лифта и сложила руки на груди продолжая размышлять:

«С другой стороны, нет худа без добра. Затея с казнью принадлежит Рэнсом, а Пьер с Сен-Жюстом отказались отменить расправу. Рано или поздно это станет известно и нашему офицерскому корпусу, и монти тоже. Вот карта, которую в удачный момент можно будет разыграть. В конце концов, если что и побудит меня к действиям так это праведное возмущение злоупотреблениями Бюро госбезопасности. Разве не так? Только так, и не иначе.»

Лифт подошел, и МакКвин с иронической усмешкой на губах шагнула внутрь.

* * *

Сидя на скамейке в тени, Миранда Лафолле любовалась играющими детьми. Рядом с ней, растянувшись на животе и положив мордочку на ее колено, лежал Фаррагут. Молодая женщина, слушая его ласковое урчание гладила пушистую спинку. Кот игриво прогнулся, и даже этот отклик вызвал в ней новую волну изумления: она до сих пор не понимала, за какие заслуги ей даровано это волшебное счастье. Фаррагут стал ее защитником, спутником и самым близким другом, без которого она уже просто не мыслила своей жизни. Такого просто не могло случиться и…

Мысль оборвалась, как случалось уже не раз. Сосредоточившись на простых повседневных обязанностях, ей удавалось забыться, однако рано или поздно мрачная действительность вступала в свои права.

Она взглянула на других котов, и в глубине ее души шевельнулось ставшее уже привычным беспокойство. Саманта и Гера лежали, растянувшись, на ветвях дуба со Старой Земли и, подергивая свешивающимися вниз кончиками хвостов, наблюдали за тем, как Кассандра и Андромеда под присмотром Артемиды подкрадываются к своим братишкам. Со стороны все выглядело обычно, однако Миранда присутствовала при встрече вернувшегося на Грейсон Джеймса МакГиннеса с Самантой и, поскольку держала на руках Фаррагута, смогла ощутить ее чувства.

Если у нее и были какие-то сомнения в том, что древесные коты понимают человеческий язык, они отпали, когда изможденный, раздавленный МакГиннес, опустившись на колени и глядя кошке в зеленые глаза, рассказывал ей о том, что случилось с ее другом и отцом ее котят.

Миранда знала, что этого ей не забыть никогда. Разумеется, она переживала и за брата, и за землевладельца, но у нее оставалась огромная, любящая семья… и Фаррагут. А вот Саманта, двадцать стандартных месяцев назад лишившаяся прирученного ею человека, теперь потеряла и супруга, и его человека тоже. Боль несчастной разрывала сердце. Фаррагут и все остальные коты окружили Саманту сочувствием и теплом, однако никакая эмпатия не могла уменьшить ее страданий.

В какой-то мере помогло прошедшее с тех пор время: возможно, оно и не врачует любые раны, однако никто – ни человек, ни древесный кот не способен изводить себя горем вечно. Как и у Миранды, у Саманты имелась семья: котята и весь клан, который они с Нимицем привезли на Грейсон. Как и Миранда, Саманта искала забвения в семейных хлопотах. Коты, похоже, понимали целебную силу такого рода забот и, чувствуя состояние МакГиннеса, то просили его последить за котенком, то придумывали еще какое-нибудь занятие. На самом деле коты присматривали за старым стюардом так же внимательно, как и за детьми Саманты, а Миранда проследила за тем, чтобы и вся челядь Дворца Харрингтон – разумеется, не подавая виду – опекала его с той же заботой. Правда, к этому никого принуждать не требовалось: люди были привязаны к МакГиннесу почти так же, как и к своему землевладельцу, и попечение о нем считали как бы частью своего обязательства к возвращению леди Харрингтон сохранить ее дом и лен в полном порядке.