* * *

На твердой земле Дженнаку снились корабли, а сейчас, когда его баюкала палуба «Тофала», ему привиделся город. Не безвестное поселение, не лагерь кочевников из наскоро сооруженных шалашей и не город вообще, вне времени и пространства… Хайан! Хайан, где склоны каждого холма были знакомы ему, как лезвия собственных клинков.

Но, странным образом, он видел и Хайан, и то, что было до Хайана; картины эти не накладывались и не смешивались друг с другом, будто рассматривали их два Дженнака двумя парами глаз. Один глядел на город из дерева и камня, перед другим простиралась обширная зеленая равнина без всяких признаков жилья, покрытая болотами и непроходимыми лесами. Среди зелени изогнутым серебристым лезвием сверкала река — не очень широкая, но полноводная, питаемая множеством речек и ручьев поменьше, струившихся из болот и озер. И река, и равнина скатывались к морю; вблизи него водный поток ширился и рос, готовясь к схватке с приливом, а лесистая равнина резко обрывалась, переходя вначале в низменные земли, поросшие пальмами и тростником, а под конец в песчаный берег, кое-где перегороженный бастионами темных скал.

Над берегом парили чайки. Среди Пяти Племен считалось, что их резкий крик — «хайя!.. хайя!..» — дал имя реке, а от нее — городу, возникшему здесь еще во времена пришествия Одисса. Но, быть может, Хайан стал называться Хайаном от «хейо», одного из кланов сесинаба, издревле обитавшего в этих местах и занимавшегося охотой и примитивным земледелием. Имелся у него и еще один смысл: произнесенное отрывисто и резко — так, как кричали чайки, — оно было возгласом довольства либо удивления, а иногда значило — «Так!» или «Ясказал!».

Древняя долина реки исчезла, и теперь перед мысленным взором Дженнака простирался прекрасный город садов и дворцов, сооруженных на вершинах пятисот пятидесяти восьми насыпей. Самые древние из этих рукотворных гор были сплошными, квадратными, сложенными из земли, со склонами, укрепленными не камнем, а разнообразным кустарником и деревьями, которые в пору цветения окутывали город сладким запахом, спорившим с соленым морским бризом. Но уже пять столетий назад, во времена великого сагамора Варутты, начали строить террасы из шлифованных каменных глыб, устраивая под ними склады, стойла для быков, казармы и иные помещения; самим же террасам придавались изысканные формы початка маиса, пальмовой кроны, дубового листа, фигурок попугая, кошки или сокола. Большинство из полутысячи городских холмов имели собственное название, и тридцать из них, расположенных в самом центре, носили имена дней, которые складывались в полный месяц. Между их вершинами были переброшены мосты, а у подножий простирались плошадки, засаженные фруктовыми рощами либо отведенные для игр в мяч, для торговли, постоялых дворов и харчевен. На некоторых размещались храмовые школы и священные водоемы, где можно было встретиться с жрецами и испросить у них совета.

Что касается плоских вершин холмов, то они, по большей части, предназначались для любви и отдыха, для трапез в семейном кругу, для неторопливых бесед под кронами магнолий — словом, не для дел, но для всего того, что придает жизни сладость. Одни из них были застроены домами горожан, другие — дворцами вождей, которых в каждом сераннском племени насчитывалось не менее двух десятков, третьи несли на своих спинах причудливые сооружения, облицованные мозаикой и керамическими плитками, — там можно было погрузиться в прохладу бассейна или в обжигающий жар парной бани, размять кости и пожаловаться на свои немощи опытному целителю. Имелись, разумеется, и исключения: около сорока насыпей были заняты не жилищами, а сооружениями иного рода, вроде Дома Страданий, стоявшего у дороги Белых Камней, или присутственных мест различных Очагов, из которых самым богатым являлся Очаг Торговцев, а самым грозным и сильным — воинское братство Гнева. Но все же считалось, что дела вершатся у подножий холмов; туда с рассветом устремлялись горожане, а в предзакатный час, после десятого всплеска, шли наверх, дабы вкусить покой вечерней трапезы и насладиться ночью любви.

Дженнак смотрел на свой просторный город, на белую дорогу, уходившую к северу, к Тегуму, на древний дворец сагаморов, что прятался среди скал на морском берегу, на рощи и поля, окружавшие Хайан золотисто-зеленым кольцом, на желтый песок у синих вод, перед самыми дворцовыми башнями — на ристалище, где он — так недавно! — сражался с Эйчидом. Все это выглядело величественным и прекрасным, все было знакомым и родным, как детские воспоминания, как сладкий сон под кронами деревьев… Но какая-то часть его разума не спала, не ведала покоя; он сознавал, что находится на корабле, что плывет сейчас в безмерной дали от Одиссара, что зрит мираж, ниспосланный богами.

Но зачем они его послали?! Не являлось ли это видение подсказкой, что цель восточной экспедиции достигнута, что Эйпонна ждет, что пора поворачивать драммары к родным берегам?

Нет!

Внезапно он увидел, как насыпи, деревья и дворцы заколебались, будто сотканные из разноцветного тумана; полосы его текли, смешивались, тянулись вверх, раздавались в стороны, и сквозь них начало поблескивать нечто серебристое, смутное, но уплотнявшееся с каждым мгновением. Не прошло и вздоха — так он решил в своем сне — как на морском берегу возник совсем иной город, не похожий на Хайан, да и на любое поселение в Эйпонне. Дома его вздымались ввысь подобно прямоугольным горам из стали и стекла, прорезанных кое-где каменными полосками; окна в них шли ряд за рядом, словно отряд воинов, прикрывших головы щитами, вдруг поставили вертикально; кровли были плоскими, черными и усеянными какими-то шпилями и штырями, от которых протягивались в разные стороны канаты; берег моря был закован в камень, а над рекой повисли мосты, тоже каменные или железные, высотой в добрую сотню локтей. В этом поразительном городе встречались площади, но гораздо чаще незастроенное пространство между гигантскими зданиями уходило вдаль широкой темной лентой, пересеченной множеством других таких же лент; и Дженнак, привыкший к тому, что всякий путь выложен белым камнем, не сразу понял, что видит дороги. По ним сплошным потоком мчались колесницы, открытые или похожие на больших цветных жуков, но самым поразительным являлось то, что ехали они сами по себе, и никаких животных, ни быков, ни лам, ни тапиров, он не замечал; не было их в этом городе вообще. Кроме гороподобных домов и экипажей, он разглядел людей, походивших сверху на великое множество муравьев, суетившихся среди стальных и стеклянных громад, над которыми висело сизое облако гари; казалось, люди мечутся в панике, куда-то несутся, что-то делают — но что именно, оставалось непонятным. Их передвижения выглядели бессмысленными: они не собирались кучками для бесед, они не сидели под навесами школ и харчевен, они не гнали на базар груженных лам, да и базаров, харчевен и школ там не было. Правда, имелись бассейны, голубые пятна рядом с домами или у морского берега. Кроме них, пейзаж оживлялся лишь клочками зелени, разбросанными там и тут, но широкое полукольцо магнолий, окружавших Хайан с севера и запада, исчезло; на месте его торчали гигантские трубы и прижимались к земле плоские строения, похожие на квадратных черепах.

Дженнак, наблюдавший этот невероятный город с высоты соколиного полета, не успел разглядеть его как следует; отмеренное ему время кончилось, и сверкающие дома начали оседать, расплываться, обращаясь в клубы радужного тумана. Миг, другой, и картина растаяла, исчезла в темноте, словно перед ним опустился непроницаемый занавес Чак Мооль. Это было обычным завершением видений: мрак, холод, пустое пространство, и он сам, висевший в черной пустоте подобно москиту, вдруг очутившемуся в необозримом и лишенном света подземелье.