— Прекраснейшая из женщин, — разразился он вновь.— Прекраснейшая из женщин, вы не можете не знать, что я вас обожаю. Да, Элинор, да! Я люблю вас. Я люблю вас искреннейшей любовью, какой только можно любить женщину. Жажда назвать вас своей уступает в моей душе только надежде на вечное спасение. (Тут память изменила мистеру Слоупу, не то он упомянул бы и о своей надежде стать настоятелем.) Как сладостно идти к вечному спасению рука об руку с вами, ведомым вами, взаимно ведя друг друга! Элинор, возлюбленная Элинор, ответь: пойдем ли мы этой сладостной тропой вместе?

Элинор не собиралась ходить с мистером Слоупом ни по каким тропам, кроме той тропы в саду мисс Торн, по которой они шли сейчас. Но раз уж она не смогла помешать мистеру Слоупу излить его чаяния и надежды, то решила молча выслушать его до конца.

— Ах, Элинор! — продолжал он так, словно, раз решившись произнести ее имя, не мог уже остановиться.— Ах, Элинор! Как сладостно будет с соизволения господа шествовать рука об руку по юдоли этого мира, которую его милосердие украсит для нас, а потом вечно пребывать вместе у подножия его престола! — Взгляд влюбленного стал совсем уж неизреченно нежным и благочестивым.— Ах, Элинор...

— Мистер Слоуп, меня зовут миссис Болд,— прервала его Элинор; эти кощунства были ей так неприятны, что она не выдержала.

— Сладчайший ангел, не будь же столь холодна,— сказал он, но тут шампанское взыграло в его крови, и он попробовал обнять ее за талию. Это потребовало немалой ловкости, так как до сих пор Элинор удавалось держаться от него на расстоянии. Теперь они находились в аллее, скрытой высокими кустами, и мистер Слоуп счел, что в этом уединении пора доказать делом ту любовь, которую до сих пор он выражал лишь словами. Отсюда, пожалуй, можно сделать вывод, что подобный маневр в свое время не вызвал неудовольствия Оливии Прауди. Чего нельзя сказать об Элинор Болд.

Она отпрыгнула от него, точно от гадюки — но недалеко, меньше, чем на длину руки,— и с быстротой молнии запечатлела на его щеке такую полновесную пощечину, что ее звук разнесся среди деревьев, как миниатюрный удар грома.

Боюсь, благовоспитанные читатели этих страниц отложат теперь книгу с отвращением, чувствуя, что ее героиня недостойна симпатии. У нее отвратительные манеры, скажет один. Во всяком случае, она не леди, воскликнет другой. Она с самого начала не внушала мне доверия, объявит третий; она не умеет держаться с достоинством, подобающим матроне, не понимает, что женщина в ее положении должна вести себя особенно строго. А она то кокетничает с молодым Стэнхоупом, то строит глазки мистеру Эйрбину, то, наконец, доходит до потасовки с третьим своим поклонником,— и это вдовея всего второй год!

Элинор нельзя полностью оправдать, и все же она — леди, избегает кокетства и вовсе не склонна к рукоприкладству. Конечно, было бы гораздо, гораздо лучше, если бы она не ударила мистера Слоупа по лицу. Она слишком забылась. Если бы она росла в Белгрейвии, если бы ее воспитывал ментор более строгий, чем любящий отец, если бы она дольше прожила под властью мужа, может быть, она не совершила бы столь серьезного проступка. Теперь же она не устояла перед искушением сразу же отплатить за невыносимое оскорбление. В ней был слишком силен дух независимости, опасный для молодой женщины, но поддерживаемый особенностями ее положения. К тому же физиономия мистера Слоупа, еще более красная, чем обычно, из-за выпитого вина, украшенная приторной гримасой притворного благочестия и нежности, просто напрашивалась на подобное воздаяние. Кроме того, Элинор инстинктивно понимала, что этот человек способен понять только такую форму объяснения. Для него удар ее маленькой ручки был оскорбителен, как для другого — пощечина, данная мужчиной. Его гордость была уязвлена. Он считал себя униженным. В ярости он чуть было не ответил ей тем же. Его раздражала и боль, и такое вопиющее пренебрежение его саном.

Есть мужчины, которые не выносят покушений на свое самоуважение даже со стороны женщины, мужчины, для которых их тело — храм: любая шутка в их адрес кажется им кощунством, в любом непочтительном прикосновении они усматривают святотатство. Мистер Слоуп принадлежал к их числу, а потому пощечина, которую он получил от Элинор, была наиболее чувствительным для него воздаянием.

И все же ей не следовало поднимать на него руку. Женские ручки, такие мягкие, такие нежные, такие изящные в каждом движении — эти ручки, чье прикосновение столь приятно, а вид столь восхитителен, созданы не для того, чтобы бить мужчин по лицу. Едва дело было сделано, как Элинор поняла, что согрешила против всех правил приличия, и многое дала бы, чтобы взять пощечину назад. Она так расстроилась, что чуть было не попросила у него прощения. Но тут же почувствовала непреодолимое желание убежать, которому и подчинилась.

— Я никогда, никогда больше не скажу с вами ни единого слова! — воскликнула она, задыхаясь от обуревавших ее чувств и недавнего резкого движения, повернулась и побежала к дому.

Как воспою я божественный гнев мистера Слоупа? Как умолю трагическую музу изобразить ярость, переполнявшую святую грудь капеллана епископа? Такое предприятие не по силам нашей лишенной котурнов литературе. Художник закрыл лицо Агамемнона, когда должен был изобразить горе отца, узнавшего, что его дочь обречена на безвременную смерть. Разгневанный бог, решивший покарать мятежные ветры, не тратил времени на пустые угрозы. Мы не в силах поведать, какой ураган бушевал в груди мистера Слоупа, когда он поклялся отомстить оскорбившей его женщине, и не будем даже пытаться живописать титанические муки его души.

Он остался в одиночестве на садовой дорожке, и нам нужно найти способ увести его оттуда. Он же не торопился уходить. Его щека горела от соприкосновения с пальцами Элинор, и ему казалось, что при взгляде на него все сразу догадаются о происшедшем. Он стоял, все больше багровея от ярости. Он стоял неподвижно, не зная, что делать, сверкая глазами, перебирая в уме все кары преисподней и прикидывая, как лучше предать свою врагиню подземным богам всей мощью своего верного красноречия. С каким наслаждением обрушил бы он на нее грома своей проповеди! Именно так он обыкновенно повергал во прах грешников и грешниц. Если бы в эту минуту он мог подняться на кафедру и обличить Элинор, как он умел и любил обличать, его душа немного успокоилась бы.

Но проповедовать перед лавровыми кустами мистера Торна? Проповедовать на этой ярмарке тщеславия, в которую сейчас превратился Уллаторн? И тут мысль о мерзостях, творящихся вокруг, преисполнила его праведным негодованием. Он был по заслугам наказан за то, что своим присутствием санкционировал эти суетные соблазны. Мирские удовольствия, застольное веселье, смех молодежи, чревоугодие стариков — все это на время представилось ему непростительным. Что навлек он на себя, вступив в шатры языческие? Он пребывал с идолопоклонниками у алтарей Ваала, и его постигла суровая кара. Тут он вспомнил о синьоре Нерони, и его душа исполнилась печали. Он вдруг заподозрил — и справедливо,— что он грешный и дурной человек, но это не подсказало ему верного пути; его сердце было закрыто для милосердия. Он жаждал оборониться от скверны, стряхнуть ее с себя, встать в стременах, вознестись к могуществу и власти, чтобы с грозной кафедры обратить к миру проникновенную проповедь против миссис Болд.