восхищаются? Это неправда, что я пишу только ради денег”». Он будет невероятно богат, но комплексы никуда не денутся – по крайней мере, я надеюсь на это. И все же я не читала и, смею надеяться, никогда не прочту ни одной книги Пристли[1152]. А еще (тешу самолюбие) мне пришло письма от мистера Спендера[1153], в котором говорится, что моя похвала ему важнее, чем похвала любого критика, и он шлет свои стихи. Кстати, я придумала кличку для Беннета и Пристли – «торговцы письмами».

24 сентября, среда.

Я снова встала на ноги и хотела бы сказать, что роман послужил мне опорой, но боже мой – как много было людей, которые пытались выбить почву из-под ног! Кажется, именно в тот день, когда я сделала последнюю заметку – да, Л. и Перси как раз переставляли мебель в гостиной, – в окне показались Мэри и Барбара [Хатчинсон], напоминающие маленькие пузырьки с лекарствами. Как же я рассердилась! Потом были Элис Ричи, Вулфы, Морган, вечеринка в Чарльстоне, Лондон, а еще две занятные женщины, мисс Ибботсон и миссис Старр[1154].

– Я двоюродная сестра Флоренс Найтингейл, – сказала миссис Старр.

Когда я ответила, что тоже состою с ней в родстве, ее глаза забегали еще сильнее.

– Я не умею готовить омлеты, – заявила мисс Ибботсон, жалобно и в то же время раздраженно обращаясь к миссис Старр.

– Да уж, подавать горелое никуда не годится, – сказала миссис Старр.

– Полагаю, вы мне поможете, – ответила мисс Ибботсон, которая, кстати, обанкротилась. – Нищим выбирать не приходится, – сказала она, – вот почему я снова ищу работу.

Когда-то мисс Ибботсон владела двумя автомобилями и сдавала их в прокат в Лондоне, но не выдержала конкуренции с мужчинами и к тому же заболела. Она и сейчас выглядит очень худой, изможденной; на ней был маленький вельветовый жакет и довольно грязная белая рубашка; красный карманный платок; плотные штопаные чулки и массивные туфли. Миссис Старр была одета в голубое шелковое платье и соломенную шляпу. Она упрекнула мисс И. за неуверенность в себе.

– Будь у меня испытательный срок, – повторяла мисс И.

– Вы очень быстро освоитесь, – отрезала миссис С.

– Я не сильна в готовке, – сказала мисс И., – и предпочла бы убираться.

– Нет, уборкой займусь я, – ответила миссис С., – а вы – кухней.

Обмен замечаниями свидетельствовал о том, что это явно не первый их спор, но я понятия не имею, как и почему миссис С., такая лаконичная и хитрая, умудрилась сработаться с мисс И., такой безумной, с большими голубыми глазами и пристальным взглядом.

Их окутывала неописуемая аура гнусности, нестабильности, мнительности, непостоянства. Думаю, они поняли, что мы их в миг раскусили и что это место не для них.

– Мы питаемся салатом, – сказала миссис С., – хотя я не вегетарианка.

И, разумеется, в их коричневой холщовой сумке, которую они отставили, нашлось несколько листьев салата, завернутых в бумагу.

Мисс Риветт-Карнак – отпрыск знатной индийской семьи, которая позволила ей жить в Уимблдоне с матерью на фунт в неделю[1155]. Она прошла через многое: общественную работу, общежития, управление клубами. Ей около тридцати пяти; идеальная леди, достаточная легкомысленная, чтобы не быть зазнайкой; ее заботит лишь кров, зарплата и немного свободного времени для себя. Она может нам подойти и даже превзойти миссис Уолтер. Боже, на ее долю и правда выпало много страданий. Возможно, она мстительная, язвительная, измученная, мечтающая, изголодавшаяся по счастью.

«Можно ли как-то снизить нашу популярность?» – спрашиваем мы себя. Если я, например, покрашу волосы Леонарду, вынудит ли это его мать, Беллу[1156], Тома[1157], Гарольда [Вулфа], Дороти Бюсси, Элли Рендел и Кэ Кокс перестать ездить к нам в гости?

Когда я вчера предложила мисс Риветт-Карнак £50, это казалось пустяком, ведь мне платят столько за 2000 слов. Однако пять лет назад £50 были солидной суммой. Как же обесценились для меня деньги! Их девальвация – один из самых любопытных феноменов моего сознания.

Прекрасный сентябрьский день после нескольких дней очень неприятной ноябрьской погоды; ласточки носятся над полем; Перси спрашивает, будет ли завтра так же; если да, он подстрижет газон. Есть подозрение, что пчелы продолжают трудиться. Возможно, сегодня вечером мы с Л. будем собирать мед. Л. и Перси, словно Трим и дядя Тоби[1158], весь день чинили забор, а я гуляла по холмам. Несмотря на то что у нас идеальный участок, я все еще делаю вид, вернее, воображаю, будто дома вдалеке – это стога сена.

Я читаю Данте и в данный период жизни предпочитаю растягивать процесс. На одно произведение уходит неделя. Я не тороплюсь.

Наши друзья не оставляют нас в покое. Том Элиот, например, спрашивает: «Когда вы вернетесь?». А вот мисс Бартлетт [неизвестная]: «Можно ли нам прийти на чай?». Такими темпами от моей двухмесячной передышки ничего не останется. Думаю, следующий август я проведу в Нортумберленде[1159].

29 сентября, понедельник.

Таким образом, все последние дни были полностью испорчены стараниями и рвением наших друзей. Когда приходится накрывать стол, собирать свежие цветы, расставлять стулья и принаряжаться к приходу гостей в час или в четыре, все остальные части дни оказываются испорчены. Пожалуй, семья Л. была особенно активна. Все так напряженно, так нереально; мои слова сильно расходятся с чувствами; их стандарты отличаются от моих как небо и земля; я постоянно напрягаюсь, пытаясь угостить подходящими пирожными, подобрать подходящие шутки, проявить заботу и внимание. Разумеется, все часто идет не по плану, как, например, в пятницу. Гарольд, который мне наиболее симпатичен, поведал историю о нравах Вулфов – о том, как Филипп в ярости выломал дверь в спальню служанки, потому что по ее вине в постели жены протекла грелка и она отказалась идти менять белье. Миссис Вулф – самая тщеславная из женщин; старушка, которая сбивает с толку своими эмоциями, эгоизмом и самомнением, – приняла это на свой счет; начала раздраженно и язвительно отстаивать свои методы воспитания; и в очередной раз хвалила саму себя за то, как замечательно она управлялась со столькими детьми, когда их семья осталась без отца и без гроша в кармане. В такие моменты она, естественно, требует признания своих достоинств и не успокаивается до тех пор, пока я не изумлюсь, не воскликну что-нибудь о ее поразительном бескорыстии и мужестве и не признаю, что нрав Вулфов – это всего-навсего признак их интеллекта. Тут уж я не могу не заметить, насколько они все омерзительны и надоедливы – неисправимый средний класс. Мое эстетическое чувство протестует сильнее всего: как же они порочат мой дом и сад; как же от них несет Эрлс-Кортом и гостиницами; как ужасно неуместно,