Эдит залезла к нему на колени и принялась барабанить ложкой по рисовому пудингу.

— Папа, — произнесла она и свободной рукой потянула его за бороду.

Он промолчал. Устал ее поправлять.

Они поднялись, чтобы подойти к елке, слишком большой, чтобы водить вокруг нее хороводы, так что по молчаливому соглашению они и пытаться не стали. Петь тоже не стали.

«Нам никогда не стать семьей, — подумал Альберт, — мы лишь останки того, что некогда было семьями. Она — вдова с двумя детьми. Я — чудной затворник, которому не стоило вылезать из норы».

Под елкой лежали свертки. Клара приготовила совсем мало подарков, у Альберта же новое его положение словно отняло радость дарить. Он купил Кларе пару кожаных перчаток, Кнуду Эрику — набор оловянных солдатиков, Эдит — куклу. Ему подарили кисет. Они молча распаковали подарки и вежливо друг друга поблагодарили.

Уже стоя в дверях, собираясь домой, на Снарегаде, Клара обернулась:

— Пора определиться с датой, и надо поговорить с пастором Абильгором.

Они еще встречались между Рождеством и Новым годом. Из Свеннборга приехала в гости сестра Альберта, затем они навестили Эммануэля Кромана. Все теперь считали их парой. Предстоящая свадьба воспринималась как нечто само собой разумеющееся, и потому никто не позволял себе такой бестактности, как вопросы о дате.

Напряженность между ними, однако, не проходила, но вот наконец они сошлись на том, что это произойдет в субботу где-нибудь в конце января. После Нового года ему предстояло нанести визит пастору и решить вопрос с оглашением помолвки.

Январь был пасмурным, температура колебалась вокруг нулевой отметки. Над опустевшими улицами проплывали серые тучи. В магазинах целый день горел свет. В пасторском доме на Киркестраде тоже было светло. Альберт прошел мимо под дождем, но не постучался. Прямо как тогда мимо дома Клары на Снарегаде. Он часто ходил мимо, но ни разу не зашел. Дело было не только в предстоящей встрече с Абильгором. Это уж он как-нибудь пережил бы. Дело было в другом, что-то удерживало его гораздо сильнее, но, сколько он ни старался, не мог найти нужного слова. Такое чувство, будто стоишь на вершине крутой горы и собираешься шагнуть в пустоту. Решительный шаг ему мешал сделать молчаливый инстинкт самосохранения, вот и весь сказ.

— Почему ты не женился на китаянке?

Отвечать не требовалось. Это он видел по ее лицу. У нее наготове уже было объяснение.

— Такой уж ты, — произнесла она, — женитьба не для тебя.

— Ты поговорил с пастором Абильгором? — спросила она, когда Альберт в другой раз зашел на Снарегаде.

Он отвернулся:

— Пока нет.

— Почему?

Он не ответил. Его охватило чувство бессилия и стыда тоже. Он не знал, что ответить.

Клара закусила нижнюю губу. Как до него достучаться? Она не чувствовала в нем страха, лишь сопротивление; в мыслях у нее теперь было только одно: ее отвергают.

— Или я недостаточно хороша для тебя? — спросила она. — В этом дело?

Он не отвечал.

— Ты обещал. — Во взгляде появилась решительность.

— Схожу, обязательно схожу, — промямлил он.

Как такой голос мог исходить от мужчины, привыкшего, стоя на палубе, рычать команды под аккомпанемент ветра и сохранившего эту привычку даже на суше? Такой ответ — хуже никакого.

— Не знаю, что и думать, — произнесла она, покачав головой. — Впрочем, какая теперь разница. Я-то считала, ты сам этого хочешь.

— Я обязательно к нему схожу, — повторил он.

Он ненавидел себя, ненавидел ее, потому что она говорила с ним как с ребенком, и виноват в этом был он сам.

— Так сходи! Сходи завтра.

Он больше не мог выносить этой унизительной ситуации. Встал и, не прощаясь, ушел.

— Ты стыдишься меня! — крикнула она ему вслед.

* * *

На Масленицу[27] над дверью Альберта гостеприимно горел свет. Таков неписаный закон. Все двери в этот вечер открыты. А кто не желает гостей, гасит фонарь.

На стук отозвалась экономка и впустила нас в дом. Она, похоже, подготовилась к нашему приходу. Чаша с пуншем стояла на подставке в центре стола. Мы уже собирались расположиться на диване и на расставленных кругом стульях, когда в дверях показался хозяин. И, увидев его удивленное, нет, не просто удивленное, неприятно пораженное, прямо-таки недовольное лицо, мы поняли, что совершили ошибку.

Возможно, они с экономкой не поняли друг друга. Позже мы думали, что это было лишь местью с ее стороны. Она явно не приходила в восторг от перспективы появления в доме другой женщины и решила таким способом доставить ему неудовольствие.

Следовало бы извиниться и уйти. Но в этот вечер на нас что-то нашло. Не так-то просто было с нами управиться.

Наша ли вина, что он в итоге так забылся? Нет, скорее все же его. Это он устроил скандал, не мы. На Масленицу и не с таким мирятся. Ничего злонамеренного в нашем поведении не было, ничего особенного во всяком случае. Кроме того, за хозяином всегда оставалось право ответного хода, он и сам мог принять участие в шутке.

Все это было шуткой. Только шуткой.

Во всяком случае, не на нас лежит ответственность за воспоследовавшее несчастье.

К Альберту Мэдсену мы ничего, кроме симпатии, не питали. Он был достойным гражданином своего города. Пусть порадуется на старости лет. Если речь, конечно, об этом, в чем заставляли усомниться его продолжительные колебания по поводу свадьбы с Кларой Фрис.

Ну и зрелище, должно быть, предстало его глазам, когда он открыл дверь и неожиданно увидел полную гостиную народа.

На диване сидела корова, рядом — испанская сеньорита с веером в руке. Красные губы сеньориты были намалеваны прямо поверх шелкового чулка, натянутого на голову, и чуть приоткрыты, приглашая к поцелую. Посреди комнаты стояла крестьянка с абажуром на голове, тяжелая, массивная, на руках — большие, явно мужские, перчатки. Пахло клеем и нафталином, старой одеждой и странными духами. В чернильно-черном носу коровы что-то мелькало: в ноздре болтался желтый серпантин, и она беспрерывно дергала его своей копытоподобной рукой. Первобытный человек прислонил к стене дубинку. Китаянка с раскосыми глазами, нарисованными черным на желтой картонной маске, достала пару вязальных спиц из клубка шерсти на макушке и принялась ими постукивать. В углу гостиной весело хрюкал розовый поросенок о двух ногах, рядом угрожающе вздымал свой меч пират, словно готовясь зарубить поросенка одним ударом.

— Вечер добрый, маинький Альберт, — выпалили мы, как один.

«Маленький Альберт» ничего не ответил — плохой знак.