Л. смотрела со своего берега молча. Она смотрела на лодку, словно чего-то ждала. Над лодкой кружились сапсаны, спускаясь ниже и ниже. Возможно, они думали, что Партизан Коля – подходящая добыча. Или хотели посмотреть, что случится дальше.

Вдруг лодку дернули вниз, будто кто-то под водой потянул за веревку – пора. Корма поднялась, задралась, и на мгновение – на долю мгновения – бурулган остановился. Я видел, как вода прекратила крутиться, как листья и ветки, захваченные водоворотом, застыли в пенной недвижности и всплыли наверх.

Воздух над рекой перестал быть прозрачным и стал ломким, как лед. Затем лодку выбросило из воронки в расширяющуюся протоку. Ее развернуло кормой к равнодушно текущей мимо реке Вилюй и понесло в широкую серую воду. Партизан Коля сидел к нам лицом – недвижный, спокойный. Он открыл глаза, будто проснулся. Затем снова закрыл, вернувшись в свою пустоту.

Я бежал за лодкой, крича, зовя, требуя вернуться. Л. бежала по своему берегу – параллельно, и так мы бежали, пока земля не кончилась и впереди осталась лишь сизая гладь широкой реки, куда вниз по течению уносило лодку с Партизаном Колей. Над лодкой – крылатый конвой – парили сапсаны.

Мы долго стояли на берегу – каждый на своем, следя за теряющейся точкой на быстро сливающейся с горизонтом реке. Затем Л. повернулась и шагнула в темную хвою тайги. Она мгновенно пропала за колючими ветками, и только мой голос, повторяющий ее имя, зовущий, просящий вернуться, висел над холодной водой протоки.

Я искал ее три года. Л. пропала, словно ее никогда не было. Словно привиделась мне, как мой друг Эрхан из старых, несломанных бараков. Словно не было ее зеленых смеющихся глаз, мягких влажных губ, быстрых ласковых пальцев, маленьких острых сосков, щекотавших ладони. Тайга спрятала, забрала, укрыла ее, и остался лишь белый полукруглый шрам на левой щеке от укуса. Он скоро зажил, но его полоску – словно приподнятая бровь – было хорошо видно на смуглой коже.

Я потрогал шрам старыми пальцами с бугорками кожи, наросшей от натягивания тетивы, и пошел к нукерам, ожидавшим у костра. Они настреляли уток, плававших по озеру маленькими стайками и не боявшихся людей. Ели молча: все знали, что это – конец пути.

Мы ждали два дня. Ждали полнолуния: Данжуур, выросший у озера Хубсугул, наш главный мастер, сказал, что валить дерево для лодки нужно при полной луне. Он обошел окрестный лес и выбрал невысокую лиственницу. Сосна или кедр были бы лучше, прочнее, но я объяснил, что мне нужен каяк на одно плавание.

Данжуур померил диаметр ствола, обхватив обеими руками – оставалось три ладони. Он кивнул, отступил, сделал топором надсечку и протянул мне. Я – старый, высохший от долгого пути, просыпающийся по утрам в жару, поднял топор и неумело ударил по бурому стволу. Топор отскочил, вырвавшись из моих слабых рук, лишь брызнули мелкие щепки. Нукеры наклонили головы, словно не видели немощи Великого Хана.

Вчера Данжуур закончил лодку. Нос заострили топором, корму обрубили по стволу – ровный срез. Дно стесали меж краев от кормы к носу: получилась мелкая, узкая полость, неудобно сидеть, но мне достаточно: я не собираюсь далеко путешествовать. Мне только доплыть до последнего моря.

Я решил спрятать эту тетрадь в железном ларце, где мой китайский лекарь хранил горькие травы. Сегодня утром я закопаю ларец на высоком берегу будущего Озера Прокаженных – там, где через много лет поставят бараки. Затем попрощаюсь с нукерами и сяду в узкую неустойчивую лодку. Нукеры, почетный караул, выстроятся вдоль протоки, глядя, как могучий повелитель мира Чингисхан – жалкий старик – поплывет к вертящемуся клочьями пены бурулгану.

Там, у последнего моря, – на выступе утеса при впадении протоки в широкий Вилюй – меня ждет большеглазая худенькая девочка в рваном свитере.

КОНЕЦ ТЕТРАДИ ОЛОНИЦЫНА

Мебели в комнате было немного – овальный полированный стол темного дерева да четыре стула, два из которых сейчас пустовали. В двух других располагались Сурков и Агафонкин.

Сурков пил зеленый чай с мятой. Агафонкин ничего не пил, хотя ему и предложили. Он глядел в окно, выходившее во внутреннее пространство Кремля. Комната, в которой они сидели, находилась напротив Комендантской башни, и чуть дальше был виден обновленный желтый фасад Потешного дворца.

Агафонкин знал это место: западная стена Кремля. Он гостил в здании Потешного дворца еще в те времена, когда там жил боярин Илья Данилович Милославский, предпочитавший померанских собак и настойку на бруснике. Да и в самом Кремле Агафонкин сидел не первый раз, хотя и не думал, что его пригласят сюда при нынешней власти.

Его и не приглашали: привезли без приглашения. И без согласия.

Возвратиться с Темуджином в 2014-й оказалось несложно. Сложности начались, когда вернулись.

Агафонкин до конца не был уверен, как он переместит человека вдоль Линии Событий. За Тропу туда он особенно не беспокоился от того, что они с Олоницыным шагнули в Событие того пространства-времени из мансуровской интервенции, и, стало быть, не его это забота. Если мансуровские интервенции – те же путешествия, но не вертикально – вдоль одной Линии Событий разных людей, а горизонтально – сквозь разные Линии Событий одного человека, в них действуют те же законы, что и на обычной Тропе. Он не раз их видел – Миры Мансура и понимал, что если они видны другим, значит, такую Тропу могут использовать сразу несколько человек. И уж точно – двое.

Вопрос – как обратно: как доставить Темуджина в 2014-й, где его ждал пьяный бог Хухэ Мунхэ Тенгер – Мансур Галипович Гатауллин. Агафонкин был Курьер и возил Объекты Доставки и Выемки, людей же не возил никогда. Потому, перед тем как отправиться в дорогу, Агафонкин решил посоветоваться с единственным человеком, который мог знать ответ: с Митьком.

Тот, последний, день в Огареве начался с неузнавания пространства вокруг: где я? – дивился Агафонкин, проснувшись и оглядывая комнату, отведенную ему до завершения путинского Назначения. Затем вспомнил и подумал было взять Тропу куда-нибудь подальше. Вздохнул и остался.

Когда Агафонкин появился на кухне, Митек ворчал, что молочная смесь, принесенная огаревской охраной для Матвея Никаноровича, вовсе не та, что просил. Он снял вкусно пахнущую сковородку с огня и принялся корить Агафонкина за растяпистость. И продолжал после завтрака.

– Простое дело, Алеша, Выемка: там забрал, сюда принес. Ну что тут сложного? Первый раз, что ли? – натирая богатый паркет столовой их коттеджа в Огареве восковой мастикой, оставлявшей легкий, но хорошо ощутимый запах этилацетата, ругал Митек Агафонкина, виновато стоявшего в дверном проеме с Матвеем Никаноровичем на руках. Матвей Никанорович сосредоточенно сосал большой палец, думая о важном.

– Сам не пойму, как эта юла потерялась, – врал Агафонкин (он, конечно, прекрасно понимал, как и где потерялась юла). – Была в кармане все время, а проснулся утром в Квартире – ее нет.