на улицах повсюду одни и те же, о Боге, об именах, все заняты попытками разгадать смысл малейшего жеста, мельчайшего события. Они там ничего не знали о жизни в мире, о войне, о короле. И все это, некогда столь мне близкое, еще больше усугубляло мое отчаяние, ибо они были словно бы слепы и глухи. И я завидовал им, что они могут жить, будучи постоянно заняты божественными делами, я по натуре такой же, но, с другой стороны, когда из-за горизонта приближалась очередная буря, они оказывались беспомощны, как дети. Были подобны одуванчикам – красивые и невесомые.

Я видел там нескольких человек из наших: преследования, внезапно возобновившиеся после смерти нашего защитника, архиепископа Дембовского, также привели их сюда, и их приняли без лишних расспросов, хотя известно, что Бешт считал Якова личностью весьма вредной. Особенно я обрадовался присутствию Иегуды из Глинно, с которым много лет назад так подружился в этом месте, и хотя он не был правоверным, но все же оставался близок моему сердцу.

Здесь учили, что в каждом человеке найдется что-нибудь хорошее, даже в том, кто представляется величайшим злодеем. Так и я начал понимать, что у каждого человека есть свое дело, которым он хочет заниматься и которое ему во благо, и нет в том никакого греха. Нет ничего плохого в том, что люди хотят для себя добра. И думая о том, к чему они стремятся, я начал лучше понимать: Лия хочет хорошего мужа, детей и необходимого достатка, чтобы была крыша над головой и сытная еда. Элиша Шор и его сыновья хотят подняться выше, чем могли бы, оставаясь евреями. Поэтому, двигаясь наверх, они хотят присоединиться к христианскому сообществу, ведь в еврействе им пришлось бы смириться с тем, кто они есть, и оставаться с тем, что имеют. Крыса – несостоявшийся правитель, он хочет властвовать. Светлой памяти епископ, наверное, хотел выслужиться перед королем и Церковью, а может, рассчитывал на славу. То же самое и с пани Коссаковской, которая дала нам денег на дорогу. Что о ней сказать? Хотела быть уверена, что совершила благодеяние – помогла бедным? А может, тоже жаждала славы?

А чего хочет Яков? И я тут же ответил:

«Якову не нужно ничего хотеть. Яков – орудие великих сил, я это знаю. Его задача – разрушить этот дурной порядок».

Бешт постарел, но его фигура излучала свет и силу, так что простое прикосновение так меня взволновало, что я не смог сдержать слезы. Он долго говорил со мной как равный с равным, и за то, что он тогда меня не отверг, я буду ему благодарен до конца своих дней. Наконец он положил руку мне на голову и сказал: «Я запрещаю тебе отчаиваться». Больше он ничего не сказал, будто знал, что я поднаторел во всевозможных дискуссиях и могу бесконечно сыпать аргументами, так что учить меня не надо. Но когда я покидал Мендзыбоже, ко мне подбежал молодой хасид и сунул в руку свиток.

Там было написано на древнееврейском: «Им ата маамин ше ата яхоль лекалькель таамин ше-ата яхоль летакен» – «Если ты думаешь, что способен испортить, подумай и о том, что ты способен исправить».

Это было послание от Бешта.

КАК В ДЖУРДЖУ МЫ УГОВАРИВАЛИ ЯКОВА ВЕРНУТЬСЯ В ПОЛЬШУ

Выехав на Хануку, снабженные охранными грамотами от польского короля, которые удалось для нас раздобыть, зимой 1757 года мы вчетвером прибыли к Якову в Джурджу. Мы собирались уговорить Якова вернуться. Потому что без него, попав в чужие руки – Крысы и Элиши Шора, – наше дело странным образом начало разваливаться.

Нас было четверо, словно четверо евангелистов: Моше бен-Израиль из Надворной, Ерухим Липманович из Чорткова, мой брат Хаим из Буска и я.

Яков встретил нас, озябших и измученных дорогой, потому что зима была суровая, а в пути на нас напали – и мы остались без лошадей. Но вид Дуная меня глубоко растрогал, будто я добрался до самого сердца мира, и сразу сделалось теплее и светлее, хотя снега было много.

Яков велел нам подойти и прижаться лбом к его голове и привлек всех нас четверых к себе так крепко, и мы стояли так близко, словно сделались одним человеком, мы четверо – по бокам, и он в центре. Дыхание наше было единым. Так мы стояли долго, пока я не почувствовал себя полностью соединенным с ними и не понял, что это не конец, а начало нашего пути и что он, Яков, поведет нас дальше.

Тогда заговорил Моше, самый старший из нас: «Яков, мы приехали за тобой. Ты должен вернуться».

Яков, улыбаясь, всегда приподнимал одну бровь. И тут, отвечая Моше, он тоже приподнял бровь, и меня наполнило какое-то необыкновенное тепло – волнение, что я снова вижу его, и что он кажется мне таким красивым, и что его присутствие рождает во мне самые лучшие чувства.

Яков ответил: «Поглядим». И сразу повел нас осматривать свои владения; вышли его семья и соседи, так как он пользовался здесь уважением, а эти люди понятия не имели, кто он на самом деле.

До чего же хорошо он устроился! Купил здесь дом, уже начал его обживать, но мы пока остановились в старом, тоже красивом, турецком, с крашеными стенами и кафельным полом. А поскольку была зима, повсюду стояли маленькие переносные печки, за которыми присматривали служанки – глаз не отвести, особенно это касалось Хаима, большого любителя женщин. Мы сразу пошли смотреть новый дом с видом на реку; позади него тянулся виноградник, довольно обширный. А в доме было множество ковров и красивых турецких вещей. Хана поправилась после рождения сына, Лейба, которого называли также Эммануил, что означает «Бог с нами»; разленилась. Она целыми днями лежала на оттоманках, перебираясь с одной на другую, а малышом занималась мамка. Научилась курить трубку и, хотя говорила мало, почти все время проводила с нами, смотрела на Якова, следила за каждым его шагом, точно наши подольские собаки. Маленькую Авачу, славную, спокойную и послушную девочку, Яков то и дело брал на руки, и было видно, что он очень к ней привязан. Так что, когда мы осмотрелись на новом месте и просидели вместе до поздней ночи, я почувствовал себя немного сбитым с толку и не понимал, показывает ли нам все это Яков, чтобы мы оставили его в покое, или у него какой-то другой план, о котором мы ничего не знаем. Что это вообще значит?

Не скрою, что, когда, опустив голову на подушку