Наконец мой автобус, урча, выкатился на сухую равнину, впереди синей стеной стали горы: это Орьенте[399], конечная цель моего паломничества.

Когда мы перевалили через водораздел и зелеными долинами стали спускаться к Карибскому морю, я увидел желтую базилику Пресвятой Богородицы в Кобре, возвышающуюся над оловянными крышами шахтерского поселка на фоне скал и отвесных опутанных джунглями склонов на дне зеленой чаши долины.

«Вот и ты, Каридад дель Кобре! К Тебе-то я и пришел, ты умолишь Христа сделать меня Его священником, а я, Госпожа моя, отдам тебе свое сердце. И если ты добудешь для меня это священство, я помяну тебя на своей первой мессе, и вся она будет посвящена Тебе, Твоими руками будет предложена в благодарность Святой Троице, Которая по Твоей любви послала мне эту великую благодать».

Автобус рванул вниз по склону к Сантьяго. Горный инженер, севший в автобус на вершине водораздела, все время, пока мы спускались, болтал по-английски. Он освоил язык в Нью-Йорке, и рассказывал мне о взятках, на которых разбогатели политики Кубы и Орьенте.

В Сантьяго я поужинал на террасе большого отеля рядом с собором. Напротив, через площадь, высился остов пятиэтажного здания, которое выглядело так, словно его выпотрошило бомбой, на самом деле его относительно недавно разрушило землетрясение. Но плакаты, облепившие ограждение, успели основательно поистрепаться, и я подумал, не пришла ли пора случиться следующему толчку. Я поднял глаза и посмотрел на башни собора, готовые качнуться и с грохотом рухнуть мне на голову.

Автобус, который на следующее утро вез меня в Кобре, был самым опасным среди всех этих жутких колымаг, что составляют кошмар Кубы. Казалось, бо́льшую часть пути он проделал на двух колесах на скорости восемьдесят миль в час, несколько раз я ждал, что вот сейчас он взорвется. Всю дорогу до святого места я читал розарий, а деревья за окном сливались в одно желто-зеленое пятно. Если Пресвятая Дева и благоволила явиться мне в одном из них, я все равно не смог бы ее заметить.

Холм, на котором стояла базилика, обвивала дорожка. Я поднялся по ней, вошел в двери и был поражен сиянием пола и чистотой. Я оказался в дальнем конце церкви, в верхней части апсиды, устроенной вроде молельни позади высокого алтаря, и здесь, прямо передо мной, в небольшой нише была La Caridad – маленькая, радостная черная фигурка Пресвятой Девы, увенчанная короной и одетая в царские одежды, – Королева Кубы.

Здесь никого не было кроме благочестивой дамы-служительницы средних лет в черном платье. Она жаждала продать мне побольше образков, но я преклонил колени перед La Caridad, помолился и принес свой обет. Затем крадучись спустился в церковь и стал на колени там, откуда мог видеть La Caridad и где мог бы действительно остаться один и молиться. Но благочестивая дама, которой не терпелось провести сделку, или, может быть, опасаясь, что я замыслил нанести какой-то урон церкви, тоже спустилась вниз и подглядывала за мной в двери.

Расстроенный, я покорно поднялся, вышел, купил образок, получил немного мелочи для нищих, и ушел, упустив возможность сказать всё, что хотел сказать La Caridad, и, быть может, услышать ответ.

В деревне я купил бутылку какой-то gaseosa[400] и остановился под жестяным навесом сельского магазина. Где-то, в одной из лачуг фисгармония наигрывала Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison [401].

И я отправился назад в Сантьяго.

Но прежде, когда я сидел на террасе гостиницы, поедая ланч, La Caridad del Cobre все же шепнула мне слово. Она дала мне идею стихотворения, которое сложилось в моем уме так легко, естественно и гладко, что мне оставалось только закончить еду, подняться в комнату и записать его, почти не правя.

Получилось, что в стихотворение вошло и то, что она хотела сказать мне, и то, что я собирался сказать ей. Это была песнь La Caridad del Cobre, нечто для меня новое, первое настоящее стихотворение, которое я написал, или во всяком случае, первое, которое мне самому понравилось. Оно наметило путь многим другим стихотворениям, распахнуло двери, и ясной и прямой дорогой отправило меня в странствие, которое длилось несколько лет.

Когда я вернулся в Гавану, со мной произошло еще нечто, гораздо более важное. То, что заставило меня внезапно понять, не умом только, но опытно, что на самом деле совершенно не нужно искать видений в кронах сейбовых деревьев. Это переживание открыло другую дверь, путь не к писательству, а в совершенно новый мир, лежащий вне нашего и бесконечно его превосходящий, который и не мир вовсе, а Сам Бог.

Случилось это в церкви Св. Франциска в Гаване. Было воскресенье. Я уже причастился в другой церкви, наверно в Эль-Кристо, а сюда зашел еще раз послушать мессу. В церкви было полно народу. Впереди, у самого алтаря, плотными рядами стояли дети. Не помню, было ли это их Первое Причастие, но вполне вероятно, судя по возрасту. Из дальнего конца церкви и мне были видны только детские головы.

Подошло время освящения Святых Даров. Священник вознес гостию, затем чашу. Когда он поставил чашу на алтарь, вперед выступил францисканец в коричневой рясе, подпоясанной белой веревкой, стал перед детьми, и вдруг дружно зазвенели детские голоса:

– “Creo en Diós…”[402]

– «Верую в Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли…»

Это был Символ веры. Но их возглас, «Creo en Diós!» поразил меня. Громкий, ясный, внезапный, веселый и победоносный, он грянул из уст кубинских ребятишек словно радостное утверждение веры.

Так же внезапно, как этот крик, так же определенно, только в тысячу раз ярче, во мне возникло ясное знание, понимание того, что только что произошло на алтаре в таинстве освящения: я осознал, что словами освящения Бог явлен и есть во мне.