Здесь за каждым поворотом я мог зайти в огромную, прохладную, темную церковь; в некоторых были великолепные алтари, блистающие резными мраморными или богато украшенные серебром и красным деревом ретабло[394], и – целые сады цветов, пламенеющие перед статуями святых или Святыми Дарами.

В нишах стояли восхитительно нарядные статуи – маленькие резные фигурки Пресвятой Девы, такие чудесные и выразительные, облаченные в шелк и черный бархат, вознесенные над высокими алтарями. В боковых часовнях – pietàs [395], исполненные страстного испанского драматизма, с шипами и гвоздями, один вид которых пронзает ум и сердце, и по всей церкви – маленькие алтари белым и черным святым. И повсюду – молящиеся кубинцы. Неправда, что кубинцы пренебрегают религией, как самодовольно полагают американцы, которые судят по тому, какую жизнь ведут богатые нездорового вида молодые люди, приезжающие с острова на север и проводящие дни за азартными играми в дортуарах иезуитских колледжей.

Но я на острове жил как принц, как духовный миллионер. Каждое утро, поднявшись в семь или в половине восьмого и выйдя на теплую солнечную улицу, я легко находил путь к любой из дюжины церквей, новых или старинных, века семнадцатого. Едва войдя в двери, я почти сразу мог, если желал, получить причастие, потому что священник выходил с дарохранительницей, полной гостий, перед мессой, во время мессы и после нее, а каждые пятнадцать – двадцать минут начиналась новая месса у другого алтаря. Это были церкви религиозных орденов – кармелитов, францисканцев, американских августинианцев в Эль-Санто-Кристо, или «Братьев милосердия» – куда бы я не обратился, находился кто-нибудь, готовый напитать меня безграничной силой Христа, Который любил меня и начинал открывать с огромной, нежной и великодушной щедростью, как сильно Он меня любит.

Можно сделать тысячу вещей, тысячей способов принести благодарение: все подчинено причастию: я мог послушать еще мессу, прочитать розарий, пройти стояния Креста, и, если я просто преклонял колени там, где стоял, то, куда бы ни обратил взгляд, меня окружали святые, из дерева ли, из гипса ли, или из плоти и крови. Но и те, что, наверное, не были святыми, были достаточно необычны и живописны, чтобы наполнить ум новыми смыслами, а сердце – молитвой. А когда я выходил из церкви, не было недостатка в просящих, чтобы подать милостыню, – а ведь это простой и легкий способ омыть наши грехи.

Бывало, я выходил из одной церкви и шел в другую – послушать еще одну мессу, особенно если день был субботний. Я слушал мелодичные проповеди испанских священников, сама манера говорить которых исполнена достоинства, тайны и учтивости. Мне кажется, после латыни нет языка, более подходящего для молитвы и рассуждений о Боге, чем испанский: это язык вместе сильный и гибкий, в нем есть резкость, есть качества стали, что придает ему точность, которая необходима настоящей мистике, и вместе с тем – мягкость, кротость и гибкость, нужные молитве; он учтивый, просительный и тонкий и на удивление мало сентиментальный. В нем есть интеллектуальность французского, но без холодности, которую та получает во французском, и он никогда не выливается в женственную мелодичность итальянского. Испанский не бывает слабым или слезливым, даже в устах женщины.

В то время как священник проповедует с кафедры, снаружи на улице кубинцы звонят в колокольчики и выкрикивают лотерейные номера, но это никого не смущает. Для народа, который считается эмоциональным, кубинцы обладают удивительным терпением в отношении того, что действует на нервы и сводит с ума американцев, вроде постоянного резкого шума. Но меня он беспокоил не больше, чем местных жителей.

Насытившись молитвами, я возвращался на улицу, шел сквозь пятна света и тени, заглядывал в какой-нибудь маленький бар и выпивал огромный стакан ледяного фруктового сока, потом приходил домой и читал Маритена или св. Терезу, пока не наступало время обеда.

Я отправился в Матансас, Камагуэй и Сантьяго на дребезжащем автобусе через оливково-зеленую кубинскую провинцию и обширные поля сахарного тростника. Всю дорогу я читал розарий, часто высовываясь поглядеть на огромные одиноко стоящие сейбовые деревья[396] в тайной надежде, что в одном из них мне явится Божия Матерь. Это казалось вполне возможным – так близко и доступно было все небесное. Вот я и смотрел, смотрел и немного надеялся. Но Пречистая Дева так и не явилась мне ни в одной сейбе.

В Матансасе я сразу замешался в paseo[397], – весь городок, наслаждаясь вечерней прохладой, кругами прогуливался по площади, мужчины в одном направлении, девушки в другом, – и очень быстро перезнакомился с полусотней людей всех возрастов. Под конец вечера я уже держал речь на ломаном испанском посреди пестрой толпы, включавшей городских красных, интеллектуалов, выпускников школы отцов-маристов и каких-то студентов юридического факультета Гаванского университета. Речь была о вере, морали, и произвела большое впечатление, а то, как ее принимали, в свою очередь, впечатлило меня: многие были рады, что явился кто-то, да еще иностранец, и говорит о таких вещах. Я услышал, как один человек, только что подошедший к толпе, спросил:

– ¿Es católico, ese Americano?[398]

– Парень, – ответил другой, – он католик, и очень хороший католик.

Тон, каким это было сказано, принес мне такую радость, что я потом долго не мог уснуть. Я лежал в постели и смотрел сквозь москитную сетку на яркие звезды, сиявшие мне в открытое настежь окно, у которого не было ни стекол, ни рамы, а только тяжелые деревянные ставни от дождя.

В Камагуэе я нашел церковь, посвященную La Soledad, Богоматери Уединения; маленький облаченный в одежды образ помещался в затененной нише и был едва заметен. La Soledad! Один из моих любимейших образов, а ведь в Америке его не найти, я только слышал, что ему была посвящена одна старая калифорнийская миссия.