Сначала ее тезка ничего не понимала, потом, сердито оттолкнув мужа, выкрикнула:

— Что здесь делается?

— Эта ведьма измазала стены вашего дома!

— Чумной мазью изгадила их!

Княгиня Россано испуганно взглянула на мужа:

— Боже мой, что говорят эти люди?

— Что прикажете, князь? — повторил вопрос сбирре.

— Вам нельзя впускать ее в дом, дон Камильо, — воскликнула княгиня Россано. — Александр сослал ее в Витербо!

— Боже милостивый, но она же моя мать!

— А что будет с нами? Она заразит весь дворец! Камильо, воздев руки к небесам, выглядел беспомощным, как дитя малое, и в то же время было видно, что его эта беспомощность бесит. Олимпия, сложив руки в молитвенном жесте, лишь бормотала «Аве Мария» — на большее сил уже не оставалось.

— Святая Мария, Пресвятая Матерь Божья, вступись за наши грешные души…

Проговаривая слова молитвы, она смотрела в лицо сына, в это округлое, полудетское лицо. Сколько раз она гладила, ласкала его, покрывая поцелуями, сколько любви подарила ему! Все, что она ни делала в жизни, — только ради пего, ее Камильо.

— Каковы будут распоряжения, князь?

Камильо словно парализовало — он беззвучно раскрывал, потом снова закрывал рот, но так ничего и не ответил.

И тут к окну подскочила его супруга и крикнула сбирре:

— Вы что же, сами не знаете, как поступать в подобных случаях? Если она измазала дом, уведите ее!

И захлопнула окно.

Олимпия не верила своим глазам. Ей показалось, что земля вот-вот разверзнется и она полетит прямиком в преисподнюю.

— Камильо… — пораженно шептала она, — что… что же ты делаешь?..

Ее сын продолжал стоять у закрытого окна, супруга исчезла в глубине комнаты. В отчаянии донна Олимпия умоляюще простерла к Камильо руки. Что же это такое? Разве мог он допустить подобное? Ее сын! Хороший, добрый сын! Лучший в мире сын!

Их взгляды снова встретились. И Камильо потупил взор.

— Именем сената!

Сбирре, схватив Олимпию, потащили ее прочь. Камильо резко повернулся и отошел от окна.

— Что вы делаете?.. Я… я ведь донна Олимпия… Олимпия… Памфили… Властительница Рима…

Она потеряла сознание. Подхватив экс-властительницу Рима под мышки и за ноги, сбирре закинули ее на телегу.

Когда Олимпия пришла в себя, ей показалось, что она находится в палаццо Спада. Или в палаццо Фарнезе? Она уже утратила способность различать окружающую обстановку, все ей чудилось здесь и знакомым, и в то же время неузнаваемым. Совершенно обессиленная, в помутненном рассудке она вдруг вспомнила грохот колес по мостовой, толчки, отдававшиеся болью во всем охваченном горячкой теле.

— Ангел, вошедши к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами.

Где-то вблизи раздавался перезвон колокола, ясный, чистый, переливистый и нежный. Олимпия ощутила запах ладана. Полуобнаженные флагелланты на коленях поднимались по лестнице, хлеща себя плетьми, а вниз несколько сборщиков трупов стаскивали по той же лестнице тела покойников. Они тащили их за ноги, и головы мертвых, словно монотонно кивая в знак согласия, отмечали каждую ступеньку гулким, неприятным ударом.

И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога.

Олимпия нащупала гладкие, прохладные бусины четок. Запах ладана перебивал ни на что не похожий и страшный запах тлена, приторный дух разложения плоти. Телега миновала мост через Тибр. У дверей каждого дома дожидались погребения трупы, большей частью нагие, поскольку одежда их давно обратилась в пепел на чумных кострищах.

— …и благословен плод чрева Твоего!

Вдруг перед Олимпией возникло лицо Камильо. Так ее сын все-таки пришел к ней! Да, он не мог не прийти, не мог бросить ее — он ведь ее любит! Олимпия одарила его ласковой, блаженной улыбкой. Какой же он умница! Он понимает, что у нее деньги, а деньги — могущество, счастье и сила, они сильнее всех страхов, сильнее даже смерти.

Но что это? Позади Камильо возникли две женщины, две проститутки, размалеванные, в пестрых крикливых нарядах. Княгиня Россано и Кларисса. Хохоча, они тащили Камильо каждая к себе — им хотелось станцевать с ним.

— …кто венцом терновым был увенчан…

Где-то заиграл оркестр. Олимпия огляделась. И тут увидела, что улица полна танцующих — мужчин и женщин, ударившихся в лихой перепляс, оборванцев и богато разодетых. Ухватившись за руки, они кружились в немыслимом, бешеном хороводе, и темп все убыстрялся, от сумасшедшей пляски одежда клочьями спадала с их тел, а вместе с ней отдиралась от костей кожа, превращая их в скелеты.

— Пресвятая Дева Мария, вступись за нас, грешных…

Вот это празднество! Камильо и его потаскухи, подхваченные безумным хороводом, смеясь и кружась, буйствовали в разухабистом танце. Откуда-то взявшиеся вороные кони без всадников уносились прочь, а на горизонте из вспененного штормом моря восставал дракон, взоры голов которого были обращены к кроваво-красным небесам, где темный женский силуэт с распущенными волосами методично и размашисто орудовал исполинской косой.

— …ныне и в час наш смертный. Аминь!

Музыка резко смолкла. Сбирре подхватили донну Олимпию и сняли с телеги. Прямо перед собой она увидела распахнутую дверь — они прибыли в чумной изолятор.

— Милостивый Боже! — выдавила Олимпия, внезапно очнувшись от забытья, и судорожно перекрестилась.

Ей почудилось, что она заглянула в преисподнюю. Горы нагих, переплетенных тел заполняли огромную яму, со дна которой исходили предсмертные стоны, исторгаемые тысячей глоток. Десятки невидящих глаз уставились на нее из черных, пустых глазниц, жадно, ожидающе, будто им не терпелось принять ее в свою необозримую стаю.

— Да смилостивится Всевышний над душой моей грешной…

И тут сбирре отпустили ее. Толчок в спину, неуклюжий, спотыкающийся шаг, и врата жизни навечно затворились за донной Олимпией, властительницей Рима.

Более десяти тысяч жителей Рима унесла эпидемия. Потом, уже в период рождественского поста 1656 года, папе было новое видение: укутанный в белоснежное одеяние, поднялся ангел из-за крепости Сант-Анджело, пряча свой смертоносный огненный меч в ножны. Гнев его был ублажен. Не успело миновать и недели, как ворота Рима вновь были открыты для всех. Эпидемия отбушевала.

И пока его святейшество папа Александр VII поручал Лоренцо Бернини увековечить лик свой в мраморе, обратив его в памятник на вечные времена поре бед и страданий, работы по реконструкции пьяцца Навона потихоньку замирали. Слишком многих каменотесов и каменщиков унесла чума, а те, кто пережил мор, все чаще отказывались исполнять распоряжения своего чрезмерно требовательного, а порой просто деспотичного главного архитектора. Но разве можно было поставить им это в вину — мало того, что проекты Франческо Борромини с их бесконечными закруглениями и выступами требовали от них такого мастерства, что даже лучшие специалисты лишь беспомощно разводили руками, ко всем бедам добавилась еще одна: февраль 1657 года ознаменовался задержкой выплат по уже выполненным договорам.