Ладно, позиция Олли мне понятна, сказала я. Без обид.

Я ведь росла в обстановке натурных съемок в Европе. И понимаю, что значит не иметь поддержки. Я прекрасно помню бесконечные переговоры по телефону, споры и ругань по поводу несвоевременного прибытия фургонов с продовольствием и фургонов с гардеробом, что приводило к простаиванию камер. Я начала медленно подниматься из-за стола. Но Олли Бун меня остановил.

— Сядь на место, дорогая. Я еще не закончил, — сказал мне он. — Я честно объяснил тебе свою позицию. Ну а как насчет твоей?

— Я ухожу, Олли. Обойдусь как-нибудь без посторонней помощи. Буду работать официанткой в Гринвич-Виллидж. Вы же знаете, что я смогу. И кроме того, у меня есть немного своих денег.

— Ты что, действительно собираешься всю жизнь прятаться от полиции и частных детективов, которых пустит по следу твоя семья? Ты действительно этого хочешь?

— Конечно нет, Олли! — вмешался в разговор папа, и по его сердитому взгляду я поняла, что он страшно зол на своего друга.

Но Олли не обратил ни малейшего внимания на папин гневный выпад в его сторону. Он ободряюще похлопал папу по руке, а потом снова обратился ко мне:

— Так вот, единственное, что тебе остается, моя дорогая, — взять всю эту компанию на пушку. Нанести им упреждающий удар, причем довольно чувствительный. Скажи им, что тебе нужна свобода. Свобода здесь и сейчас. А иначе ты используешь против них свою историю, и, можешь мне поверить, потрясающую историю, причем прибегнешь к помощи не только властей, но и прессы. Но если ты так сделаешь, моя дорогая, то, будь добра, постарайся меня не засветить, поскольку я могу потерять своих спонсоров, независимо от того, кто выиграет твою маленькую войну.

На сей раз, когда я встала из-за стола, он уже не попытался усадить меня обратно. И вот что я сказала им с папой:

— Вы считаете, что это моя история. Вы считаете, что моя история — настоящая бомба. И вы советуете мне использовать мою историю. Но самое ужасное, что это не только моя история. Это и мамина история, история Сьюзен, история Марти, а я не желаю им зла и не хочу причинять им боль. Я имею в виду, что репортеры наверняка приплетут сюда «Конец игры», и тогда киностудия — гигантский монстр, перед которым вы все ползаете на брюхе, — перекроет кислород и Сьюзен. Ну как вы не можете понять, что у меня связаны руки?! Я ничего не могу сделать. У меня нет авторских прав на мою историю! Все права у задействованных в ней взрослых.

Олли отреагировал очень спокойно, а потом заявил мне, что я нетипичный случай. А я, в свою очередь, попросила объяснить, что он имеет в виду.

— На самом деле тебе ведь не нравится иметь власть над другими. Или я ошибаюсь?

— Нет, похоже, вы правы. Похоже, я всю свою жизнь видела, как люди забавлялись, используя свою власть. Мама, Галло, потом Марти и многие другие. Всех уж и не припомнишь. Мне кажется, власть портит людей. Похоже, мне больше по вкусу, когда никто ни над кем не имеет власти.

— Но, дорогая моя, такого в жизни просто не бывает, — ответил Олли. — И ты имела дело с людьми, которые самым бесстыдным образом использовали против тебя свою власть. Они прервали твою карьеру. Причем прервали ее в самый поворотный момент. И ради чего?! Ради какой-то мыльной оперы! Если ты собираешься идти своим путем, то тебе следует научиться быть жестче. Ты должна с самого начала научиться бить врага его же оружием.

К тому времени я так устала, что у меня не было больше сил сидеть с ними. Эта ночь откровений стала для меня по-настоящему суровым испытанием. И я была выжата как лимон.

Думаю, Джи-Джи это заметил. Он пошел взять мою куртку и надеть пальто.

Потом они с Олли устроили что-то вроде совещания, но я все слышала, так как в доме практически не было стен. Олли напомнил папе о том, чего ему стоило последнее судебное разбирательство с мамой. Ему пришлось уехать из Европы без гроша за душой. На что Джи-Джи ответил: дескать, подумаешь, зато в Нью-Йорке его буквально завалили предложениями продвигать продукцию.

— Для решения данного дела наша дамочка может пользоваться услугами юристов киностудии! А вот тебе каждый месяц придется выкладывать не меньше десяти тысяч!

— Олли, но это же моя дочь! — возмути лея папа. — И других детей у меня нет и не будет.

Тогда Олли окончательно взбесился. Он сказал, что последние пять лет делал все, лишь бы папа был счастлив. А папа в ответ только расхохотался.

Словом, назревал крупный скандал. Папа изо всех сил отбивался, но как-то мягко, в ему одному свойственной манере.

— Олли, ты мне не даешь даже работать, так как постоянно злишься на меня. Ты выходишь из себя, если меня нет в театре перед началом спектакля и после его окончания.

Но здесь хочу обратить твое внимание, Джереми, на то, что они даже ссорились удивительно мягко и интеллигентно, словно никогда в жизни не орали друг на друга и даже не знают, как это делается.

— Послушай, — начал Олли. — Я хочу помочь твоей дочке. Она славная девочка. Но что, по-твоему, я должен сделать?

«Как мило, — подумала я. — И он, похоже, говорит вполне искренно. И он очень умен. И конечно, прав».

А еще они напрочь забыли о мамином брате — моем дяде Дэриле, который, кстати, тоже был юристом.

Тут я услышала, как папа говорит с кем-то по телефону. Потом он подошел ко мне, накинул мне на плечи пальто — наподобие подбитого норкой плаща, — которое ему подарил Блэр Саквелл, и изложил свой план действий.

— А теперь послушай меня, Белинда, — сказал папа. — У меня есть дом на Файер-Айленд. Сейчас зима, и поблизости никто не живет. Но дом теплый, с большим камином и большим холодильником. И мы можем обеспечить тебя всем необходимым. Тебе, конечно, будет одиноко. Тебе будет немного страшно. Но там ты сможешь прятаться, пока мы не узнаем, что задумала Бонни, сообщила она в полицию или нет.

Олли был страшно расстроен. Он поцеловал меня на прощание, и мы с папой уехали в его лимузине. Остаток ночи мы занимались тем, что собирали мне вещи в дорогу. Провизию мы закупили в круглосуточных магазинах, а папа записал мои размеры, пообещав привезти мне одежду. И вот наконец, в три часа утра, мы уже ехали по спящим улицам Астории в Квинсе, направляясь из Нью-Йорка в маленький городок, где должны были сесть на паром до Файер-Айленда. И тут меня вдруг будто что-то стукнуло.

— Папочка, какой сегодня день? Седьмое ноября?

— Вот так так, Белинда! Сегодня же твой день рождения!

— Да, но что от него проку, папочка, если мне еще только шестнадцать?!

Мы чуть было не замерзли, когда переправлялись на пароме. А Файер-Айленд показался мне мрачным и неуютным. На острове не было ни одной живой души, за исключением какого-то рабочего, приехавшего на том же пароме. И когда мы шли по дощатому настилу к папиному дому, нам в спину дул кусачий ветер с Атлантики.

Но, оказавшись внутри, я сразу почувствовала облегчение. В холодильнике было полно еды, электрические батареи работали исправно, дров для камина было более чем достаточно. И телевизор показывал нормально. А еще на полках было много книг, аудио- и видеокассет. Возле камина я даже обнаружила экземпляр «Багрового Марди-Гра» с пометками Олли Буна.